В сердце вечного лабиринта, именуемого Римом, Дин набрел на малоприметную площадь. На синей проржавевшей табличке было написано: «Piazza della Nespola». Под деревом играли в шахматы старики. Сплетничали женщины. Мальчишки смеялись, дурачились и гоняли мяч. На них смотрели девчонки. Ковылял трехногий пес. Было жарко. В Грейвзенде не бывает такой жары. От каменных плит и брусчатки пьяццы тянуло полуденным жаром. Кто-то играл на кларнете, но Дин не мог понять, с какого балкона или из какого окна доносится мелодия. Он пожалел, что не может записать ее со слуха, как Джаспер или Эльф. Потом мелодия пропадет. Он знал, что пора возвращаться в гостиницу, за мостом, за рекой, но какие-то чары не отпускали. На красно-розовых стенах, на облупленной штукатурке, на терракотовых кирпичах виднелись граффити: «CHIEDIAMO L’IMPOSSIBILE»
[137] и «LUCREZIA TI AMERÒ PER SEMPRE»
[138] и «OPPRESSIONE = TERRORISMO»
[139]. В прорехи неба струились скворцы. Дин прошел через узкие высокие ворота, поднялся по ступенькам в церковь. В сумраке сверкала позолота. Пахло благовониями. Люди входили, зажигали свечи, опускались на колени, молились и выходили, как посетители на почтамте. Дин был неверующим, но здесь это не имело значения. Он поставил поминальную свечу: для мамы, для Стивена Гриффина, для Марка, племянника Эльф. И еще одну, заздравную: для Рэя, Ширли и Уэйна; для бабули Мосс и Билла; для Эльф, Джаспера, Левона и Гриффа. Пел хор. Столпы чистых звуков возносились к высоким сводам. Дин ушел, но часть его навсегда осталась в этой церкви. В эту лакуну времени и пространства он будет нередко возвращаться, в памяти и в снах. Это место стало частью его самого. В каждой жизни, в каждом повороте колеса есть несколько таких лакун. Причал на реке, узкая кровать под чердачным окном, эстрада в сумеречном парке, неприметная церковь на неприметной площади. Свечи у алтаря не гасли.
Начинается день третий. Вторник. «Эльф и Бетани уже обо всем узнали». На Дине снова пируют клопы. «Интересно, Симондс сказал Ферлингетти про матрас? Ох, сигаретку бы…» Род Демпси рассказывал, что британские тюрьмы – как дешевый хостел. Ну да, там все сбиваются в шайки и банды, но если не высовываться, то жить можно. А вот выживет ли он в итальянской тюрьме? Он же не знает языка… А что будет, когда он выйдет на свободу? Джонни Кэш после отсидки сделал карьеру, но Дин ведь не Джонни Кэш. И не сидеть же Джасперу и Эльф без дела до 1971 года… За дверью слышны тяжелые шаги. Сдвигается заслонка. В камеру просовывают поднос с завтраком.
– Где мои друзья? Где адвокат? Где Ферлингетти?
На подносе все то же, что и вчера.
– Новая камера? Новый матрас? Посол? Сигарета? – кричит Дин в отверстие. – Кто-нибудь помнит о моем существовании?
Отверстие закрывается. Дин съедает хлеб. Снимает пену с кофе, пьет. Вспоминает яблочный пирог бабули Мосс, жареную рыбу с картошкой. Оставляет vassoio у заслонки. «Не зли надзирателей, – предупреждал его Род Демпси. – От них зависит, будешь ты жить или сдохнешь…»
Дин задумывается, подал Симондс ходатайство или еще нет. Поверят ли Эльф и Бетани, что он действительно такой идиот и пытался пронести дурь через аэропорт? Как там Имоджен? За дверью слышны тяжелые шаги. Дин почти уверен, что это грузный надзиратель. Заслонка открывается. Поднос забирают, вместо него появляется рулон туалетной бумаги. Заслонка задвигается. Туалетной бумаги больше, чем вчера. «Почему? Неужели меня не собираются выпускать?»
Дин раздумывает о том, что называют «свободой».
Она была у него всю жизнь, а он ее не замечал.
Время проходит. Время проходит. Время проходит.
Приближаются шаги. Заслонка в двери открывается.
В камеру просовывают поднос. Хлеб, банан и вода.
«Обед». Банан перезрелый, мылится. Дину все равно.
Симондс сказал, что обвинения должны предъявить в течение трех суток.
Ферлингетти дал понять, чье слово здесь закон.
Дин оставляет поднос у двери.
«Да, сэр, нет, сэр, шерсти три мешка, сэр…»
Если заключенный ведет себя хорошо, ему дадут еще один банан.
«Я воображал, будто знаю, что такое скука. Ничего подобного!
Неудивительно, что в тюрьмах всегда подсаживаются на наркоту.
Не для того, чтобы поймать кайф, а для того, чтобы убить время, иначе время убьет тебя».
Из будущего навстречу Дину маршируют колонны дней, недель, месяцев и лет, вооруженные до зубов. Первое слушание. Перевод в настоящую тюрьму. «Когда моим сокамерником окажется сексуально озабоченный псих с мандавошками, я буду вспоминать эту скуку и думать: „Эх, были славные денечки…“»
Дин заставляет себя сделать сотню отжиманий.
«Ага, в тюремной камере оно тебе поможет… размечтался…»
Нижнее белье до ужаса грязное. В прачечной близ Четвинд-Мьюз дожидается стопка выстиранного белья. Чистого, душистого. Вот только дотуда – как до Луны.
Квадраты лунного света лежат на бетонном полу. День третий не ознаменовался ничем. На этой неделе в студии «Пыльная лачуга» Дин должен записывать демку «Ночного дозора». Или «Крючок». В животе урчит. На ужин дали кувшин воды, черствую булку, кусочек колбасы и плошку холодной рисовой каши. Поболтать бы с кем… Неудивительно, что в тюрьме сходят с ума. Вот говорят, пока жив, есть надежда. Но у каждой поговорки есть изнанка. Вторая сторона. Изнанка этой поговорки в том, что надежда не дает приспособиться к новой действительности. Дин – заключенный. Заключенные не становятся поп-звездами. Наверное, про его арест уже написали в «Мелоди мейкер». И Эми в своей статье заявила, что Дина следует держать под замком и не выпускать. А журналюги с Флит-стрит с ней согласятся. Если, конечно, вообще заметят, что автора нескольких песен группы «Утопия-авеню» арестовали в Италии. «Браво, Италия! В тюрягу его!» Обыватели не поверят, что ему подбросили марихуану. Обыватели верят тому, что пишут в газетах. Может, бабуля Мосс и тетки не поверят, но Гарри Моффат поверит обязательно. Захочет поверить…
«А вдруг Гарри Моффат умрет, пока я буду отбывать срок?»
Алкоголики вообще долго не живут.
– Для меня Гарри Моффат мертв, – заявляет Дин камере.
«Если это так, почему ты о нем все время вспоминаешь?»
Давным-давно, в Грейвзенде, мальчишки постарше отняли у Дина школьный ранец и сбросили на железнодорожную насыпь за ограждением. Дин пришел домой в слезах. Отец посадил его в машину и возил по городу до тех пор, пока обидчиков не нашли. «Подожди здесь, сынок», – велел Гарри Моффат и направился к подросткам. Дин не слышал, что говорил отец, но видел, как нахальные лица мальчишек исказил страх. Гарри Моффат вернулся за руль и сказал: «Больше они к тебе не пристанут, сынок».
