О физических последствиях
Страдающие от голода люди не обязательно выглядят отощавшими. Чтобы заглушить чувство голода, пьют много воды или жуют что-нибудь. «Голодный отёк» – вот выражение, характеризующее состояние тела. Пропитанные водой ткани часто скрывают худобу. Иными словами: по внешнему виду можно не распознать изголодавшихся людей. Но в таком состоянии часто возникают язвы – большие, уродливые и гноящиеся.
Нередко последствием голодания бывает диарея. Больные и ослабевшие люди во время марша к месту дорожных работ – с солдатами впереди и сзади – не имеют возможности присесть, чтобы справить нужду. За это грозит расстрел. Поэтому содержимое желудка попадает в штаны.
Возможностей для мытья не было. Язвы, экскременты и вши – вот какая получалась картина. Истолковать ее можно было двояко. Так, как я делаю это сейчас, задним умом. Заключенные выглядели ужасно, потому что жизнь в лагере была ужасной. Но если ты еще молод и мало видел, то эту картину можно истолковать по-иному, использовать ее в качестве исходного пункта, чтобы держаться подальше от носителей этих качеств.
Социальное поведение и контакты, вызывающие сочувствие
А теперь посмотрим на другую сторону медали – на поведение заключенных.
Лейтмотив высказываний норвежцев, осужденных за жестокое обращение и убийство заключенных, – описание безжалостного отношения сербов друг к другу. Увидев горбушку хлеба, они бросают труп мертвого товарища и начинают драться из-за горбушки. Я вспоминаю сразу же строки из воспоминаний одной женщины об ее пребывании в лагере в Польше: один день, когда не удавалось чего-нибудь приобрести, считался пропавшим днем.
Они убивали друг друга по ночам – вот еще одно повторяющееся высказывание. Впоследствии оказалось, однако, что они вовсе не друг друга убивали, а капо, то есть заключенных, назначенных немцами для контроля остальных. На должность капо немцы обычно назначали хорватов, которые тогда враждовали с сербами.
А еще, говорили охранники, заключенные очень странно вели себя, когда на них сыпались удары. Они не издавали ни звука. Но если им давали пощечину, они плакали. Охранники, осужденные за убийство и жестокое обращение, по всей вероятности не читали Бруно Беттельгейма (5). Пощечина есть обычное унижение, и на нее возникает нормальная реакция. Жестокость же не знает границ, и поэтому реакцией может быть немота.
Я сделал первое предположительное открытие: жестокие охранники не считали заключенных людьми, попавшими в экстремальные условия. Остальные охранники смотрели на них как на людей.
Это обнаружилось на основе опыта, полученного в ходе интервьюирования. Меня с самых первых интервью поразило сильное различие между двумя группами охранников. Оказалось, что контрольная группа, то есть те, кто не был осужден за жестокое обращение с заключенными и их убийство, часто рассказывали о фотографиях, которые им показывали заключенные. На фотографиях были жены и дети, или вся семья на веранде за чашкой кофе дома, в Югославии. Насколько я помню, охранники из другой группы никогда не рассказывали таких вещей. Теперь я понимаю почему, задним числом. Они никогда не общались близко с узниками, и поэтому эти люди оставались для них лишь заключенными.
А вот еще один эпизод: в один из первых дней пребывания в лагере одному из заключенных попал в руки немецко-норвежский словарь. Этот парень знал немецкий и научился понимать немного по-норвежски. Впоследствии это принесло пользу. Однажды семь или восемь заключенных шли маршем к месту дорожных работ. Впереди шел норвежский охранник, и позади них еще один, оба с винтовками. Первый охранник крикнул второму: «У тебя спички есть?» Второй ответил: «Нет». И вдруг из группы заключенных раздались ясные слова: «У меня есть». Эта реплика спасла мне жизнь, – говорит Свейя Йованович, заключенный, с которым я случайно встретился после войны. Он говорил по-норвежски и стал для охранников обычным человеком, а не животным. Он попал под защиту обычных стандартов отношения к людям.
Недавно тот самый Йованович прислал мне маленькую книжку. Она оказалась очень ценной вещью, так как показывала величие человека в самых экстремальных условиях. В лагере, где самым близким соседом каждого была смерть, он составил вместе с еще одним заключенным – художником – иллюстрированный букварь для заключенных
[49]. Йованович был в Сербии до войны учителем. В лагере он обнаружил, что многие заключенные не умеют читать и писать, и решил устроить для них школу.
Самому молодому охраннику, осужденному после войны за жестокое обращение и убийство, было 16 лет, когда он попал в сербские лагеря. Он разозлился на отца за то, что тот не хотел оборудовать электричество в рыбацкой шхуне, и уехал из дому. Чтобы прожить, ему пришлось согласиться на первую предложенную ему работу – охранять норвежские предприятия от диверсантов. На деле это оказалась работа охранника в лагере. Я нередко думал, что такое могло случиться и со мной, будь я на его месте.
Обычные люди
Я пришел к выводу о том, что охранники в этих концентрационных лагерях были вполне обычными людьми, попавшими в необычную ситуацию. Некоторые из них воспринимали ситуацию заключенных таким образом, что для них стало возможным отказаться от обычной системы норм поведения. В обычной жизни они не били и не убивали людей. Но положение было ненормальным, а те, кого они охраняли, были в их восприятии не людьми, а животными. В нормальной ситуации они бы и животных не убивали, разве что для пропитания. Но это были не обычные звери, а вредители.
Я не обнаружил монстров. Я нашел обычных людей в необычной ситуации.
Здесь мне видится интересная параллель с циклом лекций Франсуа Роша «Геноцид и массовое политическое насилие»
[50]. Название одной из лекций гласило “The Ordinariness of Goodness and Rescuers” («Обычность доброты и спасителей»). Он раз за разом подчеркивал обычность спасителей и говорил, что опасно изображать их чрезвычайно хорошими. Они проявили просто напросто обычное приличие. Приличные люди. Когда мы называем их выдающимися, мы создаем дистанцию. В таком случае получается, что только выдающиеся люди могут вести себя прилично. Роша сказал в одной из лекций, что говорить о доброте – “talking about goodness” – это наша манера говорить. Нечто подобное можно сказать и о “talking about badness in extreme situations” (говорить о зле в чрезвычайной ситуации) – это тоже наша манера говорить.
Такая манера говорить создает дистанцию, причем опасную. Убивать становится просто качеством, особым качеством очень особых людей. Эта мысль успокаивает. Она позволяет нам держать вдали все самое ужасное. Монстр есть свое собственное объяснение. Если речь идет не о чрезвычайно хороших и не о чрезвычайно плохих людях, совершавших эти поступки, то остаются обычные люди, и их выбор определяется ситуацией. Иными словами, мы возвращаемся на уровень общества и задаемся вопросом, не здесь ли возникает это самое ужасное.
