Судьба исследования
Как же сложилась судьба моего исследования? В 1952 г. из него получилась диссертация на степень магистра на 300 страницах. И в том же году появились две статьи в Норвежском журнале уголовного права.
Но как были восприняты сами идеи исследования?
Реакцией было молчание, которое говорило само за себя. Появилась лишь статья одного прокурора, который специально интересовался этой проблемой. И еще добрые слова от отдельных коллег. Мне кажется, что содержание работы оказалось слишком тяжелым для восприятия. Норвежцы никак не должны были быть способны на такое. Мы все еще жили в период расплаты за случившееся во время войны. Такое могли сделать только немцы. Но никак не обычные норвежцы. Или с нами тоже что-то не так?
Мне еще повезло, что удалось кое-что опубликовать. В начале 1960-х гг. я посетил в Варшаве профессора Станислава Батавия. Он был судебным психиатром и после войны вел длительные беседы с комендантом одного из лагерей, должно быть то был Рудольф Гесс
[51]. Мы обсудили результаты наших наблюдений, и они совпали. Ни один из нас не обнаружил монстров. Однако ни польское общество, ни норвежское не хотели этого знать. Батавия написал книгу, однако рукопись не хотели издавать. У меня же была ротаторная копия и две статьи.
Через двадцать лет ситуация изменилась. Выросло новое поколение. Образ врага поблек. И тогда Нильс Петтер Гледич, занимавшийся изучением проблем мира, выступил с инициативой издать эту книгу в издательстве «Pax Forlag»
[52].
Актуальны ли сейчас идеи книги?
Актуальны ли сегодня идеи этой книги, изданной в 1972 г.?
Я думаю, что да, но с двумя оговорками. Первое – я не развил свои мысли до конца. Мой главный вывод гласит, что убийцы и мучители в лагерях не считали заключенных людьми. Положение заключенных было ненормальным, и охранники не понимали, как ситуация влияет на заключенных. Поэтому они не руководствовались в своем поведении обычными нормами морали. Они считали себя свободными убивать.
Вот Зигмунт Бауман
[53] идет гораздо дальше. Прежде всего, он обобщает эти мысли в книге «Modernity and the Holocaust»
[54]. В норвежском переводе эта книга появилась в 1997 г. Затем он проводит линию к выдвигаемому современностью требованию рационализма. Рационализма с его концентрацией насилия под контролем государства и с подавлением всего иррационального.
«We need to take stock of the evidence that the civilizing process is, among other things, a process of divesting the use and deployment of violence from moral calculus, and emancipating the desiderata of rationality from interference of ethical norms of moral inhibitions… – The Holocaust-style phenomena must be recognized as legitimate outcomes of civilizing tendency, and its constant potential»
[55].
«Нам необходимо критически оценить тот факт, что процесс цивилизации представляет собой, среди прочего, процесс, в ходе которого использование и широкое применение насилия все больше освобождается от соображений нравственности, а рационализм – от влияния этических норм и моральных запретов… Явления в духе Холокоста следует признать закономерными результатами развития цивилизации, где всегда присутствует потенциальная возможность таких явлений».
Требование рационализма действует, по его мнению, как мощная движущая сила для освобождения целенаправленного рационального действия от влияния процессов, которыми руководят иные, то есть иррациональные нормы. Поэтому рациональные действия становятся невосприимчивыми к ограничениям, содержащимся в постулатах о взаимопомощи, солидарности, взаимном уважении и всего того, что имеется в мире вне рациональных расчетов. Или иными словами, как это сказано у Баумана, это ведет к ”the silencing of morality as its major concern”
[56] («замалчиванию морали как ее главной проблеме»).
И второе. Процесс понимания концентрационных лагерей можно разделить на три стадии. На первой стадии лагеря уничтожения рассматривались как результат действия ненормальных людей. От Гитлера до начальников лагерей и охранников – все они были должно быть ненормальными, душевнобольными монстрами. Что касается населения, допускавшего такие безобразия, то эти люди также очевидно обладали такими чертами. Это описано в 1950 г. Адорно и его коллегами в исследовании авторитарной личности (1), а также Голдхагеном в книге о «Добровольных палачах Гитлера»
[57].
На второй стадии объяснение этого феномена переместилось от понимания его как результата действия ненормальных людей до понимания его как результата ненормальных социальных систем. Действия людей объяснялись ситуацией. Именно в такой традиции написано мое исследование охранников концлагерей.
Третья стадия характеризуется еще более мрачными тонами. Здесь уничтожение людей рассматривается не как исключение, а как преемственность. Холокост – не подкидыш, а законнорожденное дитя нашей общественной системы. Холокост рядом с нами, он создан теми же силами, которые создали индустриальное общество, разделение труда, современную бюрократическую систему, рационализм, эффективность, дух науки, и особенно, высвобождение обширных сфер общественной жизни от подчинения ценностной оценке. В этом смысле Холокост становится примером того, чту может произойти, когда действие обычных стандартов приличия ограничивается только повседневной жизнью.
Смотрите, что пишет об этом Бауман и выделяет эти слова курсивом: «Я хотел бы рассматривать Холокост как необычную, но важную проверку скрытых возможностей современного общества»
[58]. Интересное продолжение этой мысли имеется в книге американского антрополога Джеймса С. Скотта «Благими намерениями государства»
[59]. Автор показывает развитие идеи рационального планирования, начиная с научного лесоводства в Германии в XIX веке, через тотальное городское планирование в духе Ле Корбюзье и заканчивая коллективизацией в СССР. Результат этого развития – упрямая действительность. Это замечательная книга.
