Я нашла дневник, который Эдвард начал незадолго до смерти (печально, что у него не хватило времени, чтобы заполнить еще сотню дневников), и стала использовать его, чтобы заносить туда новые слова малышки Флоры и ее замечательные, не по годам взрослые идеи. Но скоро я уже не могла за ней угнаться: чтобы все зафиксировать, мне пришлось бы целыми днями записывать за ней. Я начала отдавать предпочтение тем игрушкам, которые она больше всего любила: тряпичной кукле, шарикам, которые располагались в специальных отверстиях, проделанных в доске. А когда ей исполнилось три года — альбому для рисования и карандашам, которыми она выводила разноцветные кривые линии и кружочки.
Я сохранила привычку к чтению газет, которую привил мне Эдвард. Каждый день Маленький Рам приносил две газеты — одну китайскую, одну иностранную. Кроме Волшебной Горлянки, мне не с кем было обсудить последние новости. Сначала она не проявляла к этому никакого интереса. Но потом в газетах появилась история про убийство ребенка иностранцев и связанную с этим шумиху среди всех жителей Международного сеттльмента. И Волшебная Горлянка с горечью сказала, что если бы убили даже тысячу маленьких китаянок, никто бы и слова не сказал. Я согласилась, что это правда, но меня все равно волновала новость об убийце — его так и не нашли, и следующей жертвой могла стать малышка Флора. После той заметки каждый раз, когда я читала Волшебной Горлянке новости, у нее на все было свое мнение.
За пределами нашего уединенного пристанища за это время многое изменилось — Шанхай становился совсем другим: более современным, модным, роскошным, причудливым и захватывающим. Разрастались особняки, увеличивалось количество машин, которые уже не были признаком богатства. В Шанхае появились свои кинозвезды. Каждый их шаг освещали таблоиды, поэтому он быстро становился достоянием общественности. Три фильма из тех, что мы с Волшебной Горлянкой успели посмотреть, были о юных невинных девушках, которых заманили в большой город и заставили заниматься проституцией. Весь первый фильм Волшебная Горлянка проплакала, тихо приговаривая: «Это же моя история, — но в конце возмутилась: — Таких счастливых финалов не бывает!» После другого фильма она сказала: «Многие девушки убивают себя по той же причине».
Я смотрела на то, что происходит в Шанхае, глазами матери. Чтобы защитить малышку Флору, мне нужно было знать, откуда может исходить угроза. Шанхай расширялся и растягивался, переполненный живущими бок о бок иностранцами и китайцами, которые изо всех сил пытались друг друга игнорировать. Были дни, когда мне казалось, что воздух между ними настолько плотный, что любая искра способна привести к взрыву. Студенты университетов находили все больше причин, чтобы выступать против иностранных переселенцев и плохого обращения с китайскими рабочими. В последнее время развернулась еще и антихристианская кампания, и мы внимательно следили, нет ли признаков того, что она распространится шире, станет более серьезной, как во время Восстания боксеров. Я боялась, что снова начнутся беспорядки и малышка Флора окажется в опасности. Моя жизнь изменилась, когда император отрекся от престола. Во время революции были и герои, и враги, но кроме них повсюду шныряли бандиты, пытавшиеся на чем можно нажиться, пока остальные оставались в пылу сражения. Но сейчас протесты приводили не к насилию, а лишь к забастовкам. И самая долгая из них началась сразу после подписания Парижского мирного договора.
— Если бы я тоже училась, — заметила Волшебная Горлянка, — я, скорее всего, сразу бы пошла в революционеры.
Интересно, что думал бы Эдвард о Вудро Вильсоне? Вместо того чтобы вернуть провинцию Шаньдун Китаю, союзные страны решили, что лучше позволить японцам и дальше ее оккупировать и контролировать. В Соединенных Штатах и Европе праздновали заключение мира, но в Шанхае студенты устроили забастовку, к ним присоединились университеты, рабочие и торговцы — и жизнь в городе замерла. Когда забастовка растянулась на несколько месяцев, Волшебная Горлянка пошутила, что ей тоже пора бастовать. Мы не могли ничего купить, не могли пойти в кино. Нельзя было достать бензина для машины. Меня беспокоило то, что я слышала на обедах от женщин из Американского клуба: они не видели ничего страшного в том, что Япония продолжит удерживать контроль над провинцией Шаньдун. Все-таки Япония присоединилась к войне против Германии раньше Китая, и они хорошие управляющие. Их удивляло, что китайское правительство считало возвращение провинции делом решенным.
А меня больше всего удивляла моя собственная реакция на эту новость. Неважно, сколько во мне было от американки или насколько я хотела ею быть — в моем сердце Китай был моей родиной. По моему мнению, союзники неправильно поступили с Китаем. Это означало, что я непатриотичная американка, так как осуждала действия Вудро Вильсона.
Как бы к этому отнесся Эдвард? Я не знала. Когда-то мы могли угадывать мысли друг друга. Но он умер, и со дня его смерти прошло больше времени, чем мы провели с ним вместе, и мне стало казаться, что я почти его не знаю или знаю его все меньше и меньше, в то время как моя потребность узнавать о нем больше непрерывно росла. Он навсегда останется нежно любящим романтиком, который спас мне жизнь, который знал меня лучше всех и смог победить во мне все сомнения, заставив поверить в истинность любви ко мне.
Эдвард часто возвращался ко мне через малышку Флору. Бывали мгновения, когда я ясно представляла, как бы он отреагировал на ту или иную ситуацию. Этим утром, например, на кусок хлеба, который держала моя девочка, приземлилась муха. Флора спросила меня, почему я говорю, что муха грязная, если она моет лапки? На самую обычную ситуацию она отреагировала, как Эдвард, — с присущим ему чувством юмора. И то, что могло вызвать лишь раздражение, она превратила в маленькое чудо. Эдвард бы так заразительно смеялся! Я так ясно могла это представить.
И внешность, и поведение — все в малышке Флоре напоминало Эдварда. Ее тонкие, мягкие волосы были цвета зрелой пшеницы, они переливались на солнце и в тени теми же оттенками, что и у отца, и так же колыхались, когда она бегала на своих крепких ножках. Глубоко посаженные глаза были светло-орехового цвета, а ушки, розовые, почти прозрачные, выглядели такими же тонкими, как у Эдварда. Он шутил, что у нее бывает такое же выражение лица, как и у меня: она так же хмурится при беспокойстве и при неудовольствии, так же неохотно улыбается и так же упрямо поднимает подбородок и распахивает рот от удивления.
Однажды я наблюдала, как она сорвала в саду цветок гортензии и стала внимательно изучать множество его соцветий, потом сжала этот яркий шар ладонями, всмотрелась в него и высоко подняла над головой, будто открыла секрет жизни. В этот момент она очень напомнила Эдварда: у него было такое же выражение, когда он рассматривал мое лицо.
Я хотела передать дочери свои лучшие качества — честность, упорство, пытливый ум. И мне не хотелось, чтобы ей достались мои худшие черты, которые также существовали во мне: способность обманывать, отчаяние, скептицизм. Я надеялась, что ей не придется делать выбор между собой настоящей и той, кем считали ее окружающие, что она не будет жертвой, как моя мать, изображенная на картине.
До ее рождения я верила, что она станет той девочкой, которой должна была стать я. Но она ею не станет — она будет самой собой. И как же я этому рада!
