– Саво сегодня нельзя гулять, – огрызается он и хлопает дверью ей в лицо.
В следующие часы он избивает меня все сильнее. Боль ужасная, и я чувствую, как моя спина и руки покрываются синяками. Он бьет меня даже в живот, что особенно невыносимо. Когда он прекратит?
Он прекращает, когда в дверь снова стучат. Отец открывает, а там стоят несколько мужчин в синей форме. Полиция штата Виктория. Мы в шоке. Кто-то вызвал полицию из-за криков, доносившихся из нашего номера. Полицейские слышали, как он меня избивал. Но их приезд для меня не облегчение – я знаю, что от этого будет еще больше неприятностей, а мне все равно придется все отрицать.
Офицеры говорят отцу, что он должен поехать с ними в участок на допрос. Начинается хаос: он отказывается и утверждает, что у нас все в порядке. Мужчин сопровождает хорошо одетая спокойная женщина-соцработник. Она пытается разрядить обстановку для нас с Саво, но люди в форме нас слишком напугали.
Когда полицейские забирают отца, мой братик начинает плакать и истошно кричать: «Папа, папа!» на весь гостиничный коридор. Его плач превращается в стенания, когда папа пропадает из виду. Я никогда не видела брата таким испуганным. Как же я ненавижу отца за то, через что нам из-за него приходится проходить. Родители других игроков выходят из соседних номеров и становятся свидетелями этой тяжелой сцены: я плачу, Саво вне себя от ужаса, а полицейские уволакивают отца, обезумевшего от ярости.
Нас всех привозят в полицейский участок Маунт Уэверли и допрашивают до глубокой ночи.
– Он бил тебя, Елена?
– Нет.
– Хоть раз было такое, чтобы он тебя ударил?
– Нет.
Я не расколюсь. Я уже даже не плачу. На моем лице никаких эмоций. Я веду себя с полицией Виктории так же, как с соперницами на корте: я ничего им не отдаю. Им меня не сломать. Как и моего брата.
Папу задерживают до утра, а мы с Саво всю ночь проводим на пластиковых стульях. Мы не можем уйти, пока он не протрезвеет, потому что с нами нет другого взрослого, к которому мы в свои 14 и 6 лет можем пойти.
Наутро нас везут прямо на корты Университета Монаша на тренировку. Пока я работаю с мячом, краем глаза я замечаю, что вокруг корта собираются родители. Наверное, они сплетничают об адской разборке, произошедшей накануне. На корт выходит Крэйг и идет поговорить со мной. Он обеспокоен, но я не придаю его словам значения. «Я в порядке», – говорю. Ему ничего не остается, как принять мои безапелляционные слова. На самом же деле у меня болит все тело. Руки. Все болит. Но, помимо физической боли, я ощущаю еще и эмоциональную. Сердцем и рассудком я тоже страдаю.
Тем не менее я делаю все на автомате и тренируюсь, как будто ничего не произошло. Я играю с Энсли Каргилл, делаю это жестко, без эмоций и побеждаю – 6:4, 5:7, 6:4. Учитывая, что произошло накануне, это большая победа. Крэйг ошеломлен – в его глазах это не победа, а теннисное убийство. Он говорит мне, что мое выступление за гранью разумного с учетом тех физических и психологических нагрузок, которые мне пришлось вынести. Как и всегда, страх – залог моего теннисного превосходства.
После матча Морин отводит меня в сторону. Синяки, шишки, следы ударов на моих руках не заметить невозможно.
– Ты в порядке? – спрашивает она мягко.
У Морин получается достучаться до меня так, как полиции не удалось. Я хочу все ей рассказать. Хочу разреветься и поведать ей о том аде, через который я прошла. Но он же меня убьет. Поэтому я как обычно говорю:
– Все нормально.
Вскоре вопросы повторяются – на этот раз в суде. Несколько предыдущих дней отец тренировал меня в ответах и продолжает даже в автобусе уже по пути в суд. Он хочет быть уверен, что я не расколюсь перед судьей.
– Скажешь, что я просто на тебя кричал. Мы просто разговаривали, Елена, – велит он.
Мы первые в очереди. Я захожу в зал все с тем же каменным лицом.
Я вру судье. Говорю, что ничего не было. Что он меня не бил. На меня пытаются надавить, но я кремень. Меня не запугать.
Я защищаю папу, потому что боюсь его. Он внушил нам, что без него мы не выживем. Что он наша единственная путевка в жизнь и что, скажи мы хоть слово против него, мы будем предателями. В его глазах это непростительно, потому что есть «мы», а есть «все остальные».
Все обвинения сняты.
Через день я уже в «Мельбурн-Парке», где начинается юниорский Australian Open-1998. Стоит обычная для Виктории адская январская жара, и на зеленом корте Rebound Ace можно жарить яичницу. Я в третий раз выступаю на юниорском «Шлеме» и уверенно обыгрываю соперниц, по пути в полуфинал уступая всего несколько геймов. Отец недоволен, когда я не выхожу в финал, но в этот раз он меня не избивает. Он раскаивается в том, что произошло в «Брюс Каунти».
На мой полуфинал приходят люди из спортивного агентства Advantage International. Один из них, Иван Брикси, обращается ко мне после матча, и мы с отцом соглашаемся на встречу с Advantage в Сиднее. Через несколько дней их агенты Роб Айватоглу и Лиза Шэффи приезжают в Фэрфилд. В нашей крохотной гостиной они подробно рассказывают, как будут меня представлять. У них при себе кипа документов, описывающих разные возможности, которые откроются передо мной, если я соглашусь с ними работать: там есть контракты с производителями ракеток и одежды. По ходу наших переговоров я опять выступаю переводчиком между ними и отцом.
Advantage International предлагает то, что не предложили IMG: денежный аванс. Еще у них есть агент, который говорит на нашем языке: Иван Брикси родом из Чехословакии, и хотя, строго говоря, его и наш языки разные, они достаточно похожи, чтобы мы могли понимать друг друга. Папе это нравится, а деньги становятся решающим фактором. Мы уже на таком финансовом дне, что дальше наскребать по пять центов на автобус до «Уайт Сити» просто невозможно.
Advantage International предлагает мне трехлетний договор с гарантированным шестизначным годовым доходом – это не считая выплат по спонсорским контрактам. Мы подписываем документы, и Иван Брикси становится моим менеджером. В 14 лет я получаю контракты на ракетки Prince и одежду Nike. У нас наконец появились деньги, но мы не празднуем. Отец вообще редко что-либо празднует, и на этот сорванный куш он тоже едва реагирует. И все же я чувствую его облегчение, потому что на наше пособие и мамину зарплату с хлебозавода жить очень тяжело. Но сам он никак свою радость не выражает.
Я выбрасываю свою старую выцветшую теннисную сумку. В то же ведро летят и мои убогие тряпки. И дырявые кроссовки им вдогонку. Наш восторг не знает предела, когда мы можем позволить себе машину – больше не придется часами трястись в общественном транспорте. Благодаря этому время на дорогу сильно сокращается, а значит, я могу больше времени проводить на корте. Маме теперь не нужно работать на Tip Top, и мы можем больше ездить по турнирам. Но мы продолжаем жить в нашей скромной квартире в Фэрфилде.
* * *
