На подготовку заявления уходит немало времени, и я опаздываю даже на перенесенную пресс-конференцию. Я неуверенно занимаю свое место перед рядами журналистов в зале, устроенном наподобие театра. Сначала я объясняю свое опоздание тем, что ходила в церковь помолиться об улучшении результатов. Это тоже его слова – бред сумасшедшего. Я делаю глубокий вдох и читаю слова своего отца, чувствуя, что сдаюсь на растерзание львам. «По сути, я проиграла теннисистке, которая никогда не была теннисисткой и вряд ли когда-нибудь станет», – говорю я, умирая со стыда.
«Сегодня против меня она сыграла хорошо, но о ней никто ничего не знал… Если же посмотреть мои тренировки, то любому будет понятно, что в мире есть только три-четыре игрока, способные победить меня, если я покажу свой теннис. Просто у меня есть сложности с тем, чтобы перенести этот теннис в матчи. Возможно, на это уйдет время – может, месяц-другой, может, полгода. Но, как только это произойдет, я всегда буду выступать так, как на Уимблдоне. Меня будет очень сложно обыграть – как в юниорах, когда я за пять месяцев стала первой ракеткой мира. Как я сказала, мне просто нужно перенести свой теннис с тренировок в матчи. Как только я это сделаю, я очень быстро поднимусь на вершину».
В конце пресс-конференции я уже вижу, как репортеры хватаются за мобильники, готовясь звонить своим редакторам, чтобы рассказать о моем позорном поведении. На следующий день газеты выходят с заголовками вроде «НАУЧИСЬ ПРОИГРЫВАТЬ», – советуют Докич после ее тирады».
Отец от этого слетает с катушек. Про себя я думаю: «Это все ты виноват. На что ты рассчитывал?» Он договаривается об интервью с журналистом Джоном Фергюсоном из Herald Sun, в котором я должна сказать, что WTA мухлюет с турнирными сетками. Перспектива такого заявления повергает меня в шок и оцепенение; мне снова тошно.
Мы встречаемся с Джоном в лобби, и я говорю ему что мне велено: что WTA специально меняет сетки турниров, чтобы помешать моей карьере. Что цепочка неудачных жребиев, которая началась у меня после Уимблдона, не оставляет сомнений: что-то там нечисто. Это несусветная дичь и вопиющее вранье.
Пока я говорю папиными словами, он сидит рядом. «Мне выпадают такие сетки, что в слепой жребий верится с трудом, – говорю я Фергюсону. – Они могут сколько угодно утверждать, что сетки формируются случайно, но я так не думаю».
От своего наезда на Риту я тоже не отказываюсь. Джон спрашивает, жалею ли я о своих словах. «Нет, не жалею, – отвечаю я неуверенно и после паузы добавляю: – Я просто сказала, что если в своем возрасте она не добилась никакой известности, то уже не добьется».
Я знаю, что, если ослушаюсь его, за закрытыми дверьми жестоко за это поплачусь, но в то же время сама себе я признаюсь, что сыта его идиотизмом по горло. Тем временем он тоже включается в интервью, и мне опять приходится его переводить. Он заявляет, что у нашей семьи нет друзей, кроме Тони, и вынуждает меня повторить, что бойцом на корте меня сделало наше бегство из Сербии в 1994-м.
«Отец считает, что мое прошлое – это огромный груз, – говорю я репортеру. – Я стала первой ракеткой мира среди юниоров и 37-й среди профессионалов, несмотря на то что у нас не было ничего – мы жили на одно пособие».
Дальше папа обвиняет WTA в неподобающем поведении в Бирмингеме и велит мне перевести это Джону. Мне ничего не остается, кроме как подчиниться.
Материал Джона Фергюсона выходит на первой полосе Herald Sun и оттуда попадает на первые полосы остальных таблоидов компании News Limited по всей Австралии. «ВЕСЬ МИР ПРОТИВ МЕНЯ» – теория заговора Докич», – кричит заголовок.
Начинается хаос.
Пресса знает, что Дамир Докич – это пороховая бочка и, если его спровоцировать, способен на что угодно. Съемочные группы дежурят у нашей гостиницы и приходят на мои тренировки, а люди с Седьмого канала достают нас даже на городской парковке, откуда мы выезжаем в отель. Отец зол и не может держать себя в руках – по пути в лобби гостиницы он бросается на оператора Эдриана Брэя и выхватывает у него камеру. Он говорит, что вернет ее только за 500 долларов, да и то без пленки.
В течение дня кое-кто высказывается в мою поддержку. Те, кто знаком со мной лично, понимают, что я сама такое никогда бы не сказала. Меня защищает моя партнерша Дженнифер Каприати. Мы с ней немного общаемся, и у нее есть представление о том, какое на мне давление. Она говорит что думает: «Никто точно не знает, кто и как на нее влияет. Не уверена, что это ее собственные слова».
Тем не менее моя репутация катится к черту. Все телекомпании города отправили съемочные группы караулить нас. Вокруг моего следующего матча – пары с Каприати – неимоверный ажиотаж. В тот день нет громких событий, а я стала главной историей турнира, несмотря на то что уже выбыла из борьбы. Я ни на что не променяла бы теннис, и меня не интересует жизнь обычного 16-летнего подростка. Теннис – моя любовь, но мне так хочется играть в него спокойно, без всего этого ада, на который он меня обрекает. Без него. Это прилюдное унижение просто невыносимо.
Мы с Дженнифер выигрываем матч 6:2, 6:0, и после я опять выхожу к полному залу журналистов и слово в слово повторяю то, что сказал мне отец: «Совершенно очевидно, что то, что написал Джон, вообще не соответствует тому разговору, который был у нас на самом деле. Он написал абсолютно не то, о чем мы говорили. Я попросила у него запись интервью, потому что я не говорила того, что он мне приписал».
Также я отрицаю, что обвиняла WTA в махинациях с сетками. Потом я предлагаю 50 000 долларов за публикацию записи разговора, чтобы люди могли узнать «правду». В ответ на это редактор Herald Sun Питер Бланден заявляет, что газета полностью отвечает за свой материал и не будет дополнительно публиковать аудиозапись: «Мы не выпускаем ни записи, ни расшифровки интервью и не считаем, что должны сделать это в данном случае», – говорит он.
Меня посещает мысль, что папа по-настоящему сошел с ума и его состояние ухудшается. Я понимаю, что обвинение WTA и последующее его отрицание – большие ошибки, которые сильно скомпрометировали меня в глазах общественности и нанесли удар по моему имиджу. До тех пор обо мне никто слова плохого не напечатал: все писали только о моем невероятном взлете из ниоткуда. Теперь же все внимание сосредоточилось на моем очевидно незрелом и безрассудном поведении и сумасшедшем отце.
Дальше он спускает собак на Tennis Australia, и не за что-нибудь, а за то, что они не контролируют журналистов. Меня выбрали официальным послом Олимпиады, которую к общенациональному восторгу готовится принять Сидней. Это огромная честь, и я очень тронута таким жестом. Но теперь папа сообщает Tennis Australia, что я, возможно, на Олимпиаде не сыграю. Тогда же он впервые угрожает президенту TA Джеффу Полларду и директору Australian Open Полу Макнами тем, что мы можем уехать обратно в Югославию. И он действительно этого не исключает. Мама, как и всегда, в этом решении не участвует и даже не выражает своего отношения к такой перспективе. Права голоса у нее нет. Я же страшно переживаю, боюсь и не хочу допускать даже мысли об этом. Для меня Австралия стала домом. Это страна, которая стала для меня родной и за которую я хочу играть.
