Правда же в том, что возможности сыграть как следует меня лишила вся моя жизнь за пределами корта.
А дальше следует Вопрос. Журналист мягко спрашивает, как я сумела дойти до полуфинала при всем, что сопутствовало последним двум неделям. «Вы ощущаете себя сильнее оттого, что добились такого результата в таких экстраординарных обстоятельствах? На прошлой неделе ваш отец устроил скандал; перед турниром вы расстались с Тони Рочем. Этот турнир прошел для вас далеко не гладко. Вы гордитесь тем, что преодолели столько трудностей?»
Как опытный политик, в своем ответе я опускаю все упоминания отца и Тони. Пресс-конференции научили меня мастерски отвечать на вопросы без эмоций, а то и вовсе уходить от ответа: «Как я уже сказала, в целом полуфинал – очень даже приличный результат. Он зарядил меня уверенностью, которую я надеюсь использовать на следующих турнирах. Я бы сказала, что за последние месяцы мой уровень подрос. Надеюсь, что на ближайших турнирах мне удастся это показать. Но в любом случае результатом, который я показала здесь, я могу быть в принципе довольна».
Линдсей приходит на пресс-конференцию после меня и не стесняется в выражениях насчет поведения моего отца.
– Это просто позор, – заявляет она. – Не важно, о теннисе речь или о каком-либо другом занятии, родитель, который своим поведением омрачает все успехи своего ребенка, – это ужасно. Я знаю, что Мари Пьерс понадобилось очень много времени, чтобы отделаться от тени своего отца. Елена очень молода и очень хорошо играет, и очень жаль, что она становится жертвой дурной славы своего отца, хотя заслуживает гораздо большего.
Как же она права.
После матча я не могу найти папу. Когда я наконец до него дозваниваюсь, он говорит мне, что я опозорила всю семью. Что я позорница.
Я в 17 лет дошла до полуфинала Уимблдона, но родной отец считает меня последним человеком на свете, пятном позора на добром имени Докичей. В тот день он не позволяет мне вернуться домой. Так я, мои ракетки и медаль, которой меня наградили за полуфинал, – мы все выброшены на улицу.
* * *
Все ведущие игроки ездят на сборы в Сэддлбрук – впечатляющий теннисный курорт во Флориде, в набор услуг которого входит жаркая погода и относительная анонимность. К тому же добраться до Флориды проще, чем лететь домой в Сидней. Да и я чувствую, что папа после своих уимблдонских выступлений не хочет возвращаться в Сидней: он понимает, что там журналисты от нас не отстанут. Так что я как следует тренируюсь в Сэддлбруке, готовясь к турниру Maurier Open в Монреале.
С деньгами у нас полный порядок, но это меня и смущает: разве не в этом был весь смысл моей теннисной карьеры – выбраться из нищеты? Так почему папа продолжает пьянствовать, почему он не удовлетворен всеми этими деньгами, которые я зарабатываю? Я же не забираю себе ни цента. Да меня деньги и не интересуют – я мечтаю только о нормальной дружной семье. Вот за это я отдала бы что угодно.
Тем временем отец снова затевает публичную ссору – на этот раз с Олимпийским комитетом Австралии (AOC). Я их посол и помогаю продвигать предстоящую Олимпиаду – меня даже удостоили чести поучаствовать в эстафете олимпийского огня. Но отец заставляет меня идти с ними на конфликт. Он хочет показать AOC свою жесткость – ему нравится говорить с людьми на языке угроз и демонстрировать, что у него все под контролем. Но при этом он не хочет разговаривать с ними напрямую, поэтому он подряжает меня дать эксклюзивное интервью сиднейской газете Daily Telegraph. Моя задача – заявить, что я не буду подписывать согласие, обязательное для всех спортсменов AOC, – по сути, контракт, по которому ты становишься членом олимпийской сборной Австралии. Он выдвигает AOC список требований, и только после их выполнения я дам согласие выступить в августе на Олимпиаде.
Первое – я не буду жить в олимпийской деревне. Место, где люди веселятся, общаются и хорошо проводят время, – это последнее место, куда отец меня отпустит. Мы живем в десяти минутах от деревни, так что он хочет, чтобы я жила дома. В принципе, AOC не возражает, хотя могут быть трудности со службами безопасности и развозки спортсменов.
Еще он требует, чтобы его аккредитовали как моего личного тренера, а третье требование касается спонсорских обязательств. В командном соглашении AOC есть пункты о том, какие бренды экипировки допустимы в соответствии с контрактами всей олимпийской сборной, а какие – нет. По этим правилам я могу играть своей ракеткой Head, с производителем которой у меня контракт на несколько миллионов, но моя форма должна быть от командного спонсора – Nike. Отец же стоит на том, что я буду играть только в Fila. Он якобы боится, что мое выступление в Nike может осложнить мои отношения с Fila, но это не так. На самом деле он просто не хочет, чтобы я подписывала это соглашение, и, как обычно, норовит поднять бучу. Как же меня это заколебало.
AOC и мое агентство проводят с отцом осторожные переговоры. Постепенно они его умасливают. Это очень непросто, но в конце концов AOC и моим агентам удается переубедить отца. Он больше не требует, чтобы я играла в Fila, вопрос с транспортом решен, и специальная аккредитация ему тоже предоставлена. Учитывая, какой он тяжелый и неуправляемый человек, такое благополучное завершение переговоров – большая победа для всех сторон, включая меня. Я понимаю, что перечить отцу никто не станет. Будь он просто тренером, ситуация была бы совсем другая, но семейные отношения – отдельный разговор. В итоге я подписываю бумагу, которая снимает с AOC ответственность за мою безопасность, переезды и проживание за пределами территории Игр.
Разрешение всех трудностей, в очередной раз спровоцированных отцом, становится огромным облегчением: я сыграю на Олимпиаде. Я в экстазе от того, что могу выступить на Играх за свою страну – Австралию.
Мама с Саво улетают из Флориды домой, потому что у братика начинается школа. По мере того как ухудшается психика моего отца, то же самое происходит с моими отношениями с мамой. Мы с ней все чаще в разных странах и все сильнее друг от друга отдаляемся.
В первом круге Монреаля я играю с бельгийкой Сабин Аппельманс. Первый сет получается зарубой, и я выгрызаю его на упорном тай-брейке. В переходе
[11] я смотрю за тем, как отец уходит из моей ложи и двигается в сторону лаунжа для игроков с видом на центральный корт. Понимая, к чему это может привести, я отвлекаюсь и второй сет проигрываю 4:6. В третьем мне не удается собраться с мыслями, и Аппельманс выигрывает матч. Еле-еле – 7:6 в решающем. К концу матча я уже отчетливо вижу, что отец вдребезги пьян.
Как только мы садимся в турнирную машину, которая везет нас в гостиницу, я осознаю, что моя расплата будет жестокой. Она наступает во всем своем ужасе, едва мы остаемся наедине в комнате. Сначала идут удары по лицу и обычный поток грязи про то, какая я беспомощная корова. Постепенно удары становятся сильнее, а потом он сжимает кулак и бьет меня им. От удара по голове я падаю, и он начинает бить меня ногами. Один из ударов приходится мне рядом с ухом, и зрение у меня расплывается. Голова идет кругом, меня мутит. Он снова бьет меня по голове. Я отключаюсь, а когда прихожу в себя, он заставляет меня встать. Голова болит.
