Это не обычное стоячее наказание. В этом раунде пыток я должна стоять неподвижно, пока он бьет меня в колени остроносыми туфлями, которые у него на ногах. Я кричу от боли, а он заставляет меня выпрямиться, прицеливается и бьет еще раз.
Он бьет меня снова и снова. Он еще никогда так не делал, и боль адская – колени мгновенно начинают опухать, и до конца отек никогда не исчезнет.
По ходу этого избиения отец говорит, что пару с Рен-не Стаббс я на следующий день играть не буду. Мы должны были выступить в Монреале в качестве подготовки к Олимпиаде.
Потом раздается стук в дверь, и это оказывается сама Ренне. Он уходит в глубину комнаты, пока я с ней разговариваю. Глядя ей в глаза, я выдавливаю из себя: «Я не смогу завтра сыграть». Я понимаю, что поступаю отвратительно. Я чувствую себя отвратительно. Я знаю, что у меня на лице гримаса страха и ужаса. Я не могу скрыть, насколько напугана. Папа возникает у меня за спиной и по-сербски велит мне сказать Ренне, что в матче с Сабин я получила травму, и теперь мы возвращаемся во Флориду. Я неохотно перевожу это. Но Ренне не дура – я вижу, что она прекрасно понимает, что это вранье, и не собирается это так оставлять.
Она обращается напрямую к отцу: «Почему вы не даете ей сыграть пару?»
Я пытаюсь закончить этот разговор. Ренне уходит со словами: «Я сюда приехала, чтобы сыграть с тобой пару, Елена, и мы ее завтра сыграем».
Мое наказание продолжается с ужасающей жестокостью до позднего вечера. Он не пускает меня в душ, не дает мне поесть, хотя я страшно голодная. В конце концов, он идет в гостиничный ресторан, чтобы поесть самому. Мне он велит сидеть на краю кровати: не заснуть и не включать телевизор. Я должна сидеть в тишине.
В комнате темно. Я в ужасе повторяю себе: «Только не засни». Но изнеможение берет свое, и я все же падаю на кровать и засыпаю. Отец возвращается в два часа ночи. Я просыпаюсь и сжимаюсь от страха перед наказанием за то, что уснула. Но он позволяет мне спать дальше.
Наутро колени у меня опухшие и сине-фиолетовые. Голова раскалывается. Сердце болит. Эмоционально я полностью разбита. Отец велит мне собираться в гостиничный спортзал. Мы спускаемся в него, и он заставляет меня бегать. Несмотря на сильную боль, я пробегаю три километра. В конце тренировки он заявляет: «Можешь сыграть пару». Это одновременно и подарок, и наказание. Главным образом я чувствую облегчение, потому что я очень не хотела подводить Ренне.
Скрыть следы отцовской ярости невозможно – багровые синяки у меня на ногах видны всем. Кружась по корту на разминке, я пытаюсь мысленно дистанцироваться от этих ужасных часов – для меня это единственный способ выжить. Когда Ренне видит мои ноги, она спрашивает, в порядке ли я. «Все нормально», – отвечаю я. Такой ответ дается мне с трудом, но понятно, что он меня убьет, если я скажу что-то другое. Папа не смотрит наш матч. У меня получается сыграть хорошо, учитывая, через что я прошла накануне вечером. Колени у меня болят после его туфель, но я играю через боль. Правда, мы все равно проигрываем Аманде Кетцер и Лори Макнил – 6:2, 6:7, 6:7.
По мере того как я взрослею, отцовские побои становятся все более свирепыми. Он будто по несколько дней копит в себе ярость, чтобы потом сразу всю ее выпустить наружу. Мне очень трудно любить его, и я чувствую себя виноватой. Еще я задаюсь вопросом: какие у него чувства ко мне? Невозможно так поступать с человеком, которого любишь. Любовь такой не бывает. Это пытка. У меня в голове не укладывается, как отец может так обращаться со своей дочерью.
* * *
Из Монреаля мы едем в Нью-Хейвен, и он снова, как и в прошлом году после Торонто, говорит мне, что «переборщил». Говорит, что больше так не будет. Я ему не верю. В Нью-Хейвене мне тяжело, и я проигрываю в первом круге. Он не избивает меня, но даже я вижу, что он сдерживается изо всех сил.
На следующий день у меня пара. На матче его не видно. После я нахожу его пьяным в зоне для игроков.
Он перебрал белого вина и теперь скандалит. На глазах у небольшой группы людей он возмущается едой. Через весь зал швыряет бейглы
[12]. Носится из угла в угол и жалуется на качество еды.
Я не выхожу туда, чтобы привести его в чувство, и вместо этого прячусь в раздевалке. Делаю вид, что ничего не происходит. Проверяю свои ракетки. Аккуратно собираю сумку и надеюсь, что сцена, которую он закатил, рассосется сама собой.
Но так не бывает, и мне все равно приходится за ним идти. Кое-как я убеждаю его пойти на автобус до гостиницы. Мы десять минут ждем на остановке, и он все это время продолжает причитать и буянить.
Чтобы перенести это, я отключаюсь и смотрю в пустоту и снова делаю вид, что его нет.
Подъезжает автобус. «Пойдем», – говорю я ему.
Глядя в окно автобуса, я думаю, что так быть не должно.
Мы приезжаем в гостиницу. Я предлагаю ему пойти что-нибудь съесть в надежде, что так он немного протрезвеет.
Пока мы сидим в гостиничном ресторане, ему в голову приходит мысль. Почему-то я должна съесть целую миску брюссельской капусты.
Он заставляет меня заказать ее и есть.
За свою попытку помочь ему я расплачиваюсь тем, что запихиваю в себя тарелку этих ужасных овощей. Я терпеть их не могу. Но у меня нет выбора, кроме как съесть их все.
Я не понимаю, зачем ему это понадобилось. Настолько он пьян.
Ситуация становится все хуже. Я боюсь, что он снова сделает что-нибудь безумное на людях.
9. US Open и Олимпиада, зима 2000 года
Когда я приезжаю во «Флашинг Медоус», где проходит US Open, в голове у меня бардак. У меня нет сил смотреть людям в глаза. Перед «Шлемом» все взволнованы и в приподнятом настроении, но я не могу получить удовольствие от этой атмосферы, потому что моя жизнь – ад. Бирмингем, Уимблдон, Нью-Хейвен глубоко меня ранили. Пока в Южном полушарии начинается зима, я понимаю, что должна как-то спасти отца от самого себя. Предугадать его поведение невозможно, но я еще верю, что теннис может мне помочь. К сожалению, эта вера вскоре в очередной раз пошатнется.
К началу US Open я по-прежнему в физическом и эмоциональном упадке – еще сказываются последствия Канады. Колени у меня опухшие. На свой первый матч против 41-й ракетки мира Анны Смашновой я выхожу без каких-либо мыслей. На корте я превращаюсь в машину, неспособную на эмоции. Я играю как робот и отправляю Смашнову домой – 6:1, 6:0. Поскольку в таких матчах я не испытываю никаких эмоций, победы в них приносят мне не радость, а облегчение.
На следующий день после парного матча он звонит мне на мобильник и говорит, что хочет меня видеть. Я нахожу его в лаунже для игроков. Он пьян и шатается из угла в угол, так что люди уже бросают на него косые взгляды. «Он протрезвеет, если поест, – думаю я. – Надо, чтобы он поел». Я предлагаю ему пойти перекусить.
