В столовой для игроков он заказывает лосося. Девушка дает ему небольшую порцию.
– Это почем? – спрашивает он.
– Двенадцать с половиной, – отвечает она.
– Вот за это?! – орет он на нее, недовольный размером порции.
– Да, – говорит она и переключается на следующего клиента.
Он начинает возмущаться несоответствием между ценой и размером порции несчастного лосося. Вскоре он уже швыряется всем, что подвернется под руку: сначала приборами, потом булочками и, наконец, самим лососем.
– Он слишком маленький и слишком дорогой! – орет он и не может угомониться. – Двенадцать долларов за кусок рыбы – это грабеж! – вопит он, пока я стою рядом.
Дальше он кидает лосось прямо в девушку. Теперь уже все посетители ресторана: игроки, родители, дети, сотрудники турнира, тренеры – всего больше ста человек – смотрят, как он кидается едой. Все пораскрывали рты от изумления, а я буквально хочу умереть.
Его ярость тем временем только закипает. Девушку за прилавком он называет «коровой». Сотрудница WTA Бренда Перри, которая тоже стоит в очереди, пытается его успокоить. Кто-то вызывает охрану, из-за чего он бесится еще больше и начинает вовсю сыпать оскорблениями. Главу WTA Барта Макгуайра он называет «гангстером». Поворачивается ко мне и резко срывает у меня с шеи аккредитацию. «Драный US Open!» – вопит он и швыряет аккредитацию в Джима Фухса, директора Ассоциации по связям с общественностью.
Приходит директор службы безопасности Пит Пистоун. Он жестко берет отца за плечи, выводит его из лаунжа и ведет на парковку. Чтобы не усугублять ситуацию, они хотят, чтобы мы покинули территорию турнира. Собирается толпа: на глазах у сотен зевак, игроков, тренеров, родителей разверзаются врата ада. По пути из ресторана на парковку я думаю только о том, что это самое большое унижение в моей жизни. На нас смотрят все.
Отец кроет матом лично Пистоуна и Соединенные Штаты в целом. Говорит, что Пистоун его бьет, и называет его «фашистом». Орет, что в Нью-Йорке «грязно и воняет»; что у Америки «каменное сердце». Его ведут уже несколько сотрудников службы безопасности, а я иду за ними в слезах, больше не в силах сохранять свое обычное спокойствие.
Только когда мы оказываемся на служебной дорожке перед стадионом и ждем там машину в отель, отец замечает, что я плачу. На мгновение он смягчается: обнимает меня, вытирает мне слезы. Но даже при этом он не перестает вопить во все горло. Теперь он обращается к новой группе людей, оказавшихся поблизости: «Он избил меня. Он меня схватил». Он тычет пальцем в Фухса, который тоже рядом с нами, и ревет: «Это самое большое сраное преступление в мире!»
Наконец подъезжает микроавтобус. Я сажусь назад и сквозь слезы умоляю его последовать за мной. Его запихивают туда только со второй попытки. Мы отъезжаем, а папа открывает окно и машет людям на улице, которые только что лицезрели «теннисного папашу из ада» в его самом отвратительном проявлении.
Вечером в нашем номере звонит телефон. Это журналист News Limited Майкл Кэмерон. Отец все еще пьян и продолжает пить – теперь виски. Он соглашается на разговор и заводит очередную тираду – уже на сербском – о том, как с ним несправедливо обошлись организаторы турнира. Мне приходится переводить: «Он говорит, что ругался с нью-йоркскими евреями – вот и вся история. Когда он заказал рыбу, ему ее не принесли».
Майкл просит меня, чтобы я попросила отца разъяснить его слова, и он говорит: «До Гора и Клинтона в этой стране была демократия, но сейчас ее нет. Это политический вопрос». Я продолжаю переводить. Он говорит все более вопиющие вещи: «Нужно бороться с засильем евреев в Нью-Йорке… Мы не боимся это делать… И плевать, если они подорвут самолет…»
«Какого черта он несет?» – думаю я. Он окончательно выжил из ума.
Дальше он разговаривает с мельбурнским радио 3AW и продолжает разглагольствовать, пока я хочу исчезнуть.
«Она очень расстроена, – говорит он, глядя на меня, забившуюся в угол комнаты. Он машет руками, отхлебывая виски. – USA Open – преступная организация. Сегодня USA Open… сейчас… весь Нью-Йорк… США, США – это большая преступная группировка».
«Когда она проигрывает, тренеры говорят: «Не переживай. Всегда есть следующий год». Я же говорю: «Нет, поторопись. Нужно двигаться вперед быстро, настойчиво. Стоит остановиться – и все, конец».
«Я не создаю проблемы – этим занимаются другие. Но себя я в обиду не дам: если со мной поступить несправедливо, я отвечу. И это должно прекратиться. Так нельзя. Это вредит Елене, – говорит он. – Она запросто может стать одной из лучших теннисисток мира. Как сестры Уильямс, как Граф».
Дальше он говорит нечто, что заставляет меня съежиться от отвращения и обиды за маму: «Я люблю женщин, вино, еду и детей. И я имею в виду разных женщин. Не жену». Мне тошно слышать такое.
«Ей никогда не потребуется другой тренер», – говорит он, а я думаю: «Ты совсем чокнулся?»
Слава богу, он наконец вешает трубку. Но телефон звонит опять: это New York Times. Отец – такая легкая добыча для журналистов. Он никогда им не отказывает – наоборот, хватается своими огромными ручищами за любую возможность побыть в центре внимания. Он от этого кайфует. Я своими глазами видела, как его вставляет от скандалов и разборок. Позвонить ему может практически каждый репортер – его номер есть уже у всех. И в зависимости от степени его опьянения, они всегда могут рассчитывать на более или менее громкую цитату для своего материала.
Дальше он велит мне позвонить в ФБР и местную синагогу.
– Позвони им и скажи, что они плетут против нас заговор, – говорит он.
Я думаю: «Мне 17 лет. Я просто хочу играть в теннис. Я не хочу участвовать в этом безумии». Но как обычно, я делаю то, что мне велено: снимаю трубку и делаю вид, что звоню в ФБР, после чего изображаю разговор с его директором. Либо я шикарная актриса, либо он настолько пьян, что уже вообще не соображает, потому что он действительно думает, что я разговариваю с ФБР и говорю им, что мы, Докичи, знаем об их заговоре против нас. Изображать звонок в синагогу мне не приходится – через несколько минут он вырубается.
Я предполагаю, что на «Арену Артура Эша» ему в ближайшее время вход заказан.
* * *
Наступает утро. Отец просыпается помятый и тихий. Я понимаю, что он не помнит, что творил, и пересказываю ему все: как он ругался и свирепствовал, как нас выпроводили, как он кидался лососем. Как он назвал Барта Макгуайра гангстером, а потом извергал словесный понос в телефонных разговорах с австралийскими и американскими журналистами. Он не помнит ничего из этого.
– Нет, я не мог такого сделать, – говорит он. – Не мог.
Не веря своим ушам, я описываю, как он пронесся по «Флашинг Медоус» пьяным торнадо.
– Ты не шутишь? – Он не может в это поверить. Такое впечатление, будто я сказала ему, что он новый премьер-министр Австралии.
Дальше я сообщаю ему самую плохую новость. Его отстранили от турнира – Ассоциация тенниса США, USTA, отобрала у него аккредитацию. Он не может находиться на территории турнира ни как тренер, ни по билету – как зритель. Я говорю, что USTA показали его фотографию всем охранникам US Open. До конца турнира его туда не пустят, а WTA распространила запрет и на свои турниры. Он стал теннисной персоной нон грата.
