16. Падение, 2004
Несмотря на то что у меня нет никакой веры в себя, я – 11-я ракетка мира. В феврале 2004 года в Токио я прорываюсь через несколько сложных трехсетовых матчей и выхожу в полуфинал.
Со стороны, наверное, можно подумать, что я в порядке, но на самом деле я понятия не имею, что делаю на корте. Моя самооценка на нуле, и я практически на ходу выдумываю, что делать дальше. Накануне моего старта на зимнем турнире в Париже отец оставляет очередное ужасающее сообщение.
«Ты шлюха, – начинается оно по традиции. – Корова. Драная сука. Предательница». После первых секунд каждого его сообщения у меня по щекам неизменно льются слезы. Он что, думает таким образом вернуть меня домой? Или просто хочет меня уничтожить? Если второе, то у него получается. Эти звонки лишают меня остатков уверенности. Так что, когда я в Париже выхожу играть с Еленой Бовиной из России, мыслями я не на корте.
Матч начинается для меня удачно, и я беру первый сет 6:4. Второй доходит до тай-брейка, и я получаю матчбол. Мой бэкхенд по линии чуть-чуть не перелетает через сетку – матчбол я упускаю, и игра выскальзывает у меня из-под контроля. В переходе я накрываю голову полотенцем и таким образом непроизвольно капитулирую. Я не хочу этого делать, но в глубине души знаю, что уже сделала. В результате я срываюсь так же, как в Линце, – не могу перестать плакать, не могу взять себя в руки и сконцентрироваться. Стоит одному розыгрышу сложиться не в мою пользу, я совершенно теряю нить игры. Куда делись мое упорство, моя целеустремленность? Бойцовский дух, который сделал мне имя, пропал. Во мне самой пропала жизнь. Во мне практически невозможно узнать игрока, которым я была раньше. Меня стало так легко сломать.
Я проигрываю 6:4, 6:7, 0:6.
Этот матч обнажает всю катастрофичность моего нынешнего положения.
* * *
Отец угрожает убить Тина: хорват, который «запудрил мозги» и влюбил в себя его дочь, должен умереть. Жизнь единственного человека, благодаря которому я еще функционирую, оказывается под угрозой. Тин не изменяет себе и воспринимает все с чемпионским спокойствием. Всем вокруг что-то от меня нужно, а заботиться обо мне хочет только он. Ко всему он подходит взвешенно и ко всем относится с уважением, так что даже эти безумные угрозы не могут его запугать. Он даже не теряет надежды на то, что мой отец в итоге примет наши отношения. Что однажды он оттает, его сознание прояснится, и он увидит, что мы все можем прекрасно ладить друг с другом.
Мне отвратительна война, которую отец затеял против Тина. Я вообще не понимаю эту дискриминацию. Какая разница, католик человек или православный, хорват или серб? Всем нам нужно двигаться вперед. Нужно принимать людей такими, какие они есть. Ненавижу разделение людей на своих и чужих из-за религии или национальности. Почему нельзя просто жить себе спокойно в мире? Мы с Тином любим друг друга – какое значение имеет все остальное?
За 15 первых лет, что я играла в теннис, я не разбила ни одной ракетки. Теперь я делаю это постоянно. Швыряю ракетки о землю. Мою невозмутимость сменили слезы и истерики. Я зло пинаю сумки, сетку, ограду – все, что попадется под ногу. Раньше я была известна своим спокойствием, а теперь стала психопаткой, и это отражается на моем теннисе. 2:3 в первом сете? Стоит мне отстать в счете, я сдаюсь. Мой соревновательный запал иссяк.
Моя форма из рук вон плоха, когда я в первом круге Дохи встречаюсь с Николь Пратт. В первом сете я не беру ни гейма. Отчасти это объяснимо моими трудностями с ракеткой: за восемь месяцев я дважды сменила фирму-экипировщика и поиграла тремя разными ракетками. С нынешней все плохо – она не годится для моей игры, так что теперь у меня нет уверенности ни в игре, ни в ракетке, ни в себе самой. Впрочем, после ужасного первого сета мне все же удается включить свою фирменную волю к победе: я возвращаюсь в матч и обыгрываю Николь 0:6, 6:3, 6:4. Между нами нет теплых чувств, и меня это огорчает. Я хотела бы, чтобы мои отношения с австралийками были другими, особенно с теми, с кем мы вместе играли в Кубке Федерации.
Во время матча второго круга мы с Борной умудряемся поругаться. Я уступаю в первом сете 0:3, и он начинает злиться. Я прямо с корта вижу, как он бесится на трибуне, и не могу сдержать собственное раздражение. Я поднимаю на него глаза и говорю: «С таким отношением можешь катиться к черту».
В Индиан-Уэллс и Майами я прилетаю в ужасном состоянии, хотя как-то выигрываю несколько матчей. К турниру в Амелия-Айленде я уже сыта этой теннисной жизнью по горло. Хочу домой – где бы это ни было. Мне нужно остановиться и перезагрузиться, чтобы потом снова найти уверенность в себе. Я говорю Борне, что ничего не работает, что мне нехорошо, что нам нужно ехать домой. Он снова раздражен. Он настроен на то, чтобы играть все турниры подряд, каждую неделю.
– Зачем ехать домой, когда мы попадаем в основы всех турниров? – спрашивает он недовольно.
Это вообще не аргумент. Я знаю, что Борне по душе турнирная обстановка и общение с людьми, но мне сейчас вообще ничто не по душе. Однако у меня нет сил с ним спорить – я уже потеряла способность сопротивляться чему-либо. Я знаю, что неправильно продолжать играть, и чувствую, что он не знает, как мне помочь – ни на корте, ни за его пределами. Очевидно же, что мне тяжело и не по себе, так что меня задевает и отталкивает его отношение.
Я звоню Тину в Хорватию и говорю ему, что хочу взять перерыв. Он меня, конечно, понимает.
– Я хочу разобраться со всем и найти выход, – говорю я. – Сейчас я не справляюсь. Если я продолжу играть, будет только хуже. Я не могу разобраться в себе, пока езжу по турнирам.
Мы едем дальше, и все идет по-прежнему. Но в Амелия-Айленде я замечаю, что в Борне что-то изменилось. После моего поражения в первом круге мы решаем потренироваться там неделю перед отъездом в Чарлстон. И тут он начинает пропадать и появляться только на тренировках. Он не ходит со мной обедать и ужинать, не ходит со мной в зал. Это странная перемена для человека, который был полностью погружен в наше общее дело, и вдвойне странно для тренера – показываться только на тренировках.
Потом в один прекрасный день я узнаю от своего спарринг-партнера, что Борна общается с другой теннисисткой – хорватской девочкой Каролиной Шпрем. Он ходит на ее матчи. Моя первая реакция: «Какого…?» А следом я думаю: «Это из-за того, что я стала плохо играть?»
В тот вечер мы собираемся пойти поужинать втроем: я, мой спарринг и Борна. Но у Борны возникает другое предложение: «Может, пойдем посмотрим матч Серены?»
Я сразу чувствую неладное. Я уверена, что смотреть он будет на соперницу Серены – Каролину Шпрем. Так и получается: как только мы занимаем свои места, Борна глаз не может отвести от Каролины.
Он продолжает много времени проводить с Каролиной и ее командой до конца недели. Я чувствую, что это не просто дружба.
В Чарлстоне мне удается выиграть матч, хоть игру я и показываю чудовищную. Борна уделяет мне все меньше внимания. Вечером накануне нашего возвращения в Европу мы с моим спаррингом не можем его найти, так что я возвращаюсь в отель собирать вещи. Потом спарринг говорит мне, что Борна, оказывается, весь день был с Каролиной и ее командой, а вечер провел в ее номере.
