Как обычно, все должно быть так, как скажет он. Отец предстает во всем своем деспотизме меньше чем через день после того, как я приехала домой.
Я соглашаюсь, вешаю трубку и поворачиваюсь к маме:
– Ну вот, приехали.
Я очень злюсь, что все по-старому. Он ничуть не изменился. Мне нельзя даже просто побыть дома с мамой и братом, если при этом не присутствует он. Я отчетливо вспоминаю, почему уехала от него.
Я возвращаюсь домой опухшая, у меня все болит, а то, что не болит, онемело. Во рту у меня кровь. Выпив обезболивающее, я ложусь в постель и засыпаю мертвым сном.
Когда утром я просыпаюсь, отец говорит, что через полчаса приедут журналисты. Весь репортерский цирк. А он даже не спросил меня, хочу ли я с ними общаться. Лицо у меня опухшее и в синяках – мне вообще не до прессы. Но он уже позвонил всем знакомым сербским журналистам, и вот они на террасе выставляют свои камеры и достают микрофоны. Он хочет, чтобы все знали, что я к нему вернулась. Он выталкивает меня вперед и закидывает свою огромную руку мне на плечо. Мое лицо пульсирует от боли. Мне неприятно и страшно, и я просто хочу убежать и закрыться у себя в комнате.
Журналисты тычут камерами мне в лицо, и мы вчетвером строим из себя счастливую воссоединившуюся семью. «Ни у кого нет никаких обид», – говорю я. Папа говорит то же самое. И да, возможно, мы снова будем работать вместе.
Это все ужасно фальшиво – тем более что мы с отцом вообще ни о чем не поговорили. Энрике, Борна, Тин – ни о ком из них не было речи. Про смертельные угрозы тоже никто не вспоминает. Я в ярости.
«Ты что, правда думаешь, что вы счастливая семья?» – спрашиваю я себя, когда нас показывают по телевизору.
Проходит несколько дней, но ничего не меняется. Отец по-прежнему отказывается что-либо обсуждать. Довольно скоро я понимаю, что, на его взгляд, я вернулась, потому что осознала свою «огромную ошибку». Он думает, я жалею, что уехала. Он вообще ничего не понимает.
Через неделю после пресс-конференции я решаю снова уехать. Это не мой дом. Мне невыносима холодность отца и те обломки семьи, которые от нас остались. Главным образом, я не могу находиться рядом с ним. Я собираю свою маленькую сумку и выхожу в коридор.
– Мне нужно в Монако по делам, вернусь через несколько дней, – говорю я ему, а сама судорожно представляю, что он сделал бы, если бы знал, что я еду в Хорватию к Тину.
Он недоволен, но не пытается меня остановить и говорит только:
– Не забудь завтра перевести мне 200 000 долларов.
– Ладно, – отвечаю я. – Переведу.
И перевожу.
Он не прощается со мной, когда я уезжаю. Мама с братом меня обнимают, а приятель родителей подвозит в аэропорт. Ехать долго, и по пути я начинаю плакать, когда на меня накатывает вся эмоциональная боль. Я опять погружаюсь во тьму. Прислонившись к окну машины, я пытаюсь понять: ну почему мы не можем жить как люди?
После поездки домой мне стало еще хуже. Я начинаю думать, что наши отношения в принципе уже не восстановить. Я пыталась сделать это во имя семьи. Я понимаю, что мне одной это не под силу, но все равно чувствую себя ужасно виноватой. Я снова во всем виню себя.
Перед вылетом из Белграда в Загреб мне звонят из Octagon, моего бывшего агентства. Они сейчас представляют Каролину, и у них возник вопрос.
– Ситуация странноватая, – говорит мне менеджер. – Мы не очень понимаем, в чем дело, и решили поставить вас в известность. Мы знаем, что Борна раньше тренировал вас, но не знаем, делает ли он это до сих пор. Сейчас он в Цюрихе на турнире с Каролиной Шпрем. Вы знаете, что там происходит?
Я не знаю, но пытаюсь уладить ситуацию:
– Нет-нет, Борна – мой тренер. Ей он бойфренд.
Несколько секунд в трубке тишина. Потом женщина говорит:
– Ну, судя по всему, ее он тоже тренирует. Он был с ней в Москве и Цюрихе, и они едут в Линц…
Я вешаю трубку.
* * *
Встретившись с Тином в Загребе, я замечаю за собой, что мне иногда становится трудно дышать. Я иду к врачу, и мне говорят, что у меня сильно искривлена перегородка в носу и нужно удалить гланды.
В ноябре 2004 года мне делают операцию. Я прошу приехать маму – после операции мне очень нужна ее поддержка и забота. Она обещает подумать, но в итоге отказывает. Я уверена, что это папа ее не пускает. Меня в очередной раз очень ранит, что у нее не хватает храбрости решать за себя, что вообще-то она должна делать ради своих детей.
Операция длится несколько часов, и восстановление очень тяжелое. Горло и нос страшно болят, а лицо иссиня-черное. Через несколько дней после операции у меня из носа еще течет, я кашляю кровью и еле могу говорить. Однажды вечером к нам приходит Борна – я решаю, что он пришел меня проведать. Он же садится за обеденный стол и заявляет:
– Я думаю, будет лучше, если я буду тренировать вас обеих: тебя и Каролину.
Он что, серьезно? Но, когда я поднимаю глаза на Тина, который стоит у него за спиной, я вижу, что он кивает. Смущенно он добавляет:
– Так будет лучше для всех. Подумай об этом.
– Как ты можешь такое предлагать? – шепчу я, превозмогая боль во всем лице и опухших дыхательных путях. – Нельзя тренировать двух теннисисток, с одной из них встречаясь.
Мы до сих пор не обсудили его отношения с Каролиной. Он не хочет об этом говорить и не считает, что это необходимо. Я смотрю на Тина:
– Ты же знаешь, что это неправильно. Как ты можешь даже предполагать, что я на такое соглашусь?
Борна дает заднюю. Моя реакция его обескуражила, и он знает, что загнал себя в угол. Я гоню его из квартиры, но пока что не увольняю. Сколько бы дерьма он ни делал и как бы ни саботировал свою работу, мы с Тином чувствуем себя увереннее, пока у нас есть он – пусть и формально. У нас мало опыта, мы молоды и не готовы ездить по турнирам самостоятельно. Мы еще лелеем робкую надежду, что Борна образумится и снова станет тем тренером, лидером и старшим братом, в котором мы нуждаемся.
* * *
Я не могу отделаться от желания вернуться домой. В свой настоящий дом, Австралию. После долгих – слишком долгих – раздумий я снова звоню Полу Макнами, человеку, которому всегда могу доверять. Мы долго разговариваем, прикидывая, как нам это все организовать, но в конце концов страхи и тяжелые воспоминания о последнем выступлении на Australian Open меня останавливают. Я помню, как меня освистали на «Арене Рода Лэйвера», и решаю с возвращением еще повременить.
Борна не в настроении. На 99 процентов – из-за того, что он не сможет провести пять недель в Австралии со своей девушкой, наблюдая за ее матчами на Australian Open. Он постоянно отвлечен, потому что либо говорит с ней по телефону, либо бежит с моей тренировки, чтобы поговорить с ней.
Тин объясняет ему, что так нельзя, но Борна не считает, что неправ.
