Мы вернемся к этого рода вопросам в главе, посвященной научной истине, где увидим, что современная наука дает нам знание о природе исследуемой ею реальности.
4.6. Научные объекты реальны
Теперь мы можем дать более полный ответ на поднятый ранее вопрос: реальны ли научные объекты? Этот вопрос требует прояснения с точки зрения того, как надо понимать «научные объекты» и реальность. Мы сформулировали такое прояснение и, начиная с разд. 4.2, могли видеть последовательность аргументов в поддержку утвердительного ответа на этот вопрос. Прежде всего мы признали «аналоговый» характер понятия реальности и заявили, что «реальный» означает «отличный от ничего», оставив полностью открытым вопрос о том, какого рода реальность можно приписать тому, что (при заданных обстоятельствах) оказалось отличным от ничего. На этом пути легко увидеть, что научные объекты, определяемые как структурированные множества атрибутов, суть абстрактные объекты и как таковые имеют онтологический статус ноэм и соответствующий тип существования (т. е. интенсиональное существование). Однако когда ставится вопрос о существовании научных объектов, он обычно понимается как вопрос о том, одарены ли они какого-то рода нементальным, или не чисто интенсиональным существованием. Если мы претендуем на то, что абстрактные объекты существуют также и конкретно, мы выдвигаем абсурдную претензию, поскольку смешиваем семантику кодирования с семантикой экземплификации; никакой абстрактный объект не существует конкретно (это, однако, не специфично для научных объектов, но свойство всех общих понятий). Что мы можем вместо этого корректно спросить – это экземплифицирован ли некоторый абстрактный объект конкретным референтом или референтами; и мы видели, что это так для некоторых научных объектов, для которых имеются конкретные операциональные критерии референциальности. В этом смысле мы можем принимать неточное утверждение, что по крайней мере во многих случаях научные объекты реальны как референты (вместо того, чтобы говорить более строго, что они экземплифицируются референтами).
Пока что мы чего-то достигли, но не столь уж многого, в той мере, в какой речь идет о сфере естественных наук
[263]. На самом деле большинство современных философов науки готовы признать, что «реальность» непосредственно «наблюдаемых» объектов не вызывает вопросов (а наше условие непосредственной применимости критериев референциальности похоже на критерий наблюдаемости, хотя является более строгим). Спорным является вопрос о признании реальности не за теми «абстрактными понятиям», которые абстрактны только потому, что кодируют общие свойства и отношения (понятия, которые тем не менее, могут быть непосредственно проверяемыми), но за теми абстрактными понятиями, которые не могут характеризоваться непосредственно проверяемыми свойствами или отношениями (их часто называют «теоретическими понятиями» или даже «теоретическими объектами … (entites)», когда онтологические различения строго не соблюдаются). В этом случае мы очевидно не можем опираться на гарантию, естественным образом вписанную в структуру операциональности (поскольку кажется очевидным, что никто не может оперировать с «ничем», никто не встречается с «ничем», не испытывает сопротивления при встрече с «ничем»). Поэтому, поскольку отличительным признаком реальности является просто отличие от ничего, объекты, достигаемые посредством такого рода процедуры, реальны
[264].
Заметим, что в приведенном рассуждении никак не использовалось понятие истинности. Связь с реальностью была просто следствием операциональных процедур, обеспечивающих референцию некоторых предикатов. Однако можно также вспомнить, что с того самого момента, как мы впервые заговорили о таких операциональных процедурах, мы были обязаны представлять их как такие, которые, в данной науке, позволяют нам определять ее непосредственно истинные предложения, фиксировать их данные и т. д. Поэтому мы безразлично (но не двусмысленно) называли их то «критериями протокольности», то «критериями референциальности». Довольно подробный анализ, проведенный нами, прояснил, почему мы могли и даже должны были так поступать. Значение понятий обычно определяется в суждениях, и это в особенности так для научных понятий, так что операциональные процедуры служат критериями истинности для тех предложений, единственные предикаты которых операциональны (т. е. это такие предикаты, для которых эти самые процедуры служат операциональными определениями).
Когда мы затем перешли к анализу понятия истинности, мы увидели, что оно внутренне подразумевает референциальную коннотацию, т. е. отношение предложения к чему-то внеязыковому, и мы увидели также, что это «что-то» можно определить как «реальность» согласно одной из упрощенных форм теории истинности как соответствия. Мы получили неявную поддержку в том факте, что наши критерии референциальности были в то же время критериями истинности, так что они оказали ценную поддержку тому аспекту теории соответствия, который считался слабым, – отсутствию в ней критерия истинности. На самом деле есть различие, хотя и ясно и убедительно отмеченное рядом авторов, но, как это ни удивительно, не замечаемое многими другими: различие между определением истинности и критерием истинности. В результате, рассматривая некоторую «теорию истинности», часто не замечают, дает ли эта теория определение истинности или критерий истинности. Например, в случае Тарского мы видели, что он объявил, в некоторый момент, что его определение совместимо со всеми возможными мнениями по поводу «любых эпистемологических позиций, какие мы могли бы занимать», поскольку из его «семантического определения истинности не следует ничего по поводу условий, при которых такое предложение, как «Снег бел», может утверждаться»
[265]. Это просто означает, что он отрицал, что его определение должно было дать критерий истинности.
