Так что мы можем сделать следующий вывод. Невозможно предложить приемлемое определение истинности (т. е. такое, которое не допускает, чтобы предложение произвольным образом квалифицировалось как истинное, ложное или и то, и другое), не вводя в него отношение референции. Более того, референты не могут не быть реальными в самом полном онтологическом смысле. Поэтому (и здесь мы наконец получаем полное оправдание нашего тезиса) научные объекты реальны в самом полном онтологическом смысле, либо потому, что к ним приходят с помощью операциональных критериев, или потому, что они являются референтами истинных предложений, признаваемых истинными на основании теоретических соображений и аргументов.
Очевидно, что в то время, как первое из этих обоснований реальности прочно, второе гораздо более спорно, поскольку вообще проблематично устанавливать истинность за пределами непосредственной ситуации референциальности. Признавая это, мы возвращаемся к идее, согласно которой операциональные процедуры составляют критерии истинности, и мы действительно признаем, что в случае эмпирического, или «фактуального», знания они играют роль фундаментальных критериев. Это не значит не только, что их достаточно для непосредственного обеспечения истинности, но и что это через них истинность, так сказать, «впрыскивается» в дискурс эмпирических наук, чьи теоретические средства никогда не могли бы сами по себе произвести какое бы то ни было предложение референциального характера, которое таким образом было бы «специфически истинным» в данной науке. Эти соображения показывают, что мы, конечно, можем, используя логические аргументы, «расширить» область предложений, признаваемых истинными, за пределы эмпирических предложений (и таким образом мы также открываем существование объектов, непосредственно не проверяемое), но это возможно только если у нас есть какая-то непосредственная истина операциональной природы
[273].
Заметим также, что в то время как на уровне определения истинности предложение может быть истинным или ложным (поскольку оно не может не утверждать либо того, что есть, либо того, чего нет), это не обязательно так в случае критериев истинности. Другими словами, в то время как логика определения значения понятия истинности классическая (в том смысле, что она соблюдает «принцип двузначности»), логика критериев истинности не обязана быть классической, и это просто потому, что не утверждается, что наши критерии всегда позволяют нам с уверенностью признать, истинно некоторое предложение или нет, и у этого признания могут быть разные степени
[274]. Одно из преимуществ критериев протокольности состоит в том, что, вообще говоря, они больше, чем «теоретические» критерии, подходят для признания с большой степенью уверенности истинности или ложности предложений. Однако это не должно приводить нас к недооценке важности теоретических критериев для завоевания истины. Совершенно напротив, одним из фундаментальных убеждений западной культуры (за исключением радикальных эмпириков) является то, что разум обладает силой добывать истину за пределами чистого свидетельства опыта. (Конечно, мы не упускаем из вида, что эмпирики тоже ценят, например, роль индукции и дедукции, которые суть операции разума, но они обычно не готовы признать за этими операциями способность полностью гарантировать истинность.) Если это действительно так, это значит, что мы можем находить референты также с помощью рациональных средств, а не только эмпирических
[275].
Возникает коварный вопрос: разве мы не начали нашу книгу как раз с анализа того факта, что современная наука отказалась от провозглашения истинности в пользу требования объективности? А тогда что значит пытаться теперь основывать существование некоторых научных объектов на истинности? Не попали ли мы в круг? Хотя эти (или подобные) вопросы могут быть непроизвольными, не все они одинаково важные. На некоторые из них легко ответить. Верно, что мы начали с замечания, что современная наука фактически на место понятия истинности подставила понятие объективности. Но тогда мы оставили открытым именно вопрос, не может ли анализ объективности привести и к реабилитации истинности, и именно этой проблемой мы сейчас занимаемся. Это значит, в частности, что мы используем весь наш анализ объективности для исследования проблемы истинности (так что не получается никакого круга). И хотя нельзя отрицать, с одной стороны, что мы нуждаемся в понятии истинности, чтобы дать онтологическую основу объективности, это не значит, что мы «основываем» объективность на истинности. На самом деле эта онтологическая ангажированность, как мы видели, является следствием двух различных факторов: структуры объективности и структуры истинности. Мы исследовали (и «основали» их) по отдельности. Что нам остается сделать – это проверить, идут ли они рука об руку, и в этом существо вопроса о истинности научных теорий, который будет занимать наше внимание в предстоящих разделах. Но чтобы представить вещи наиболее подходящим образом, мы сначала уточним идею реализма, а затем разовьем подробный анализ условий научной объективности. Это даст нам возможность для более удовлетворительного представления о том, что такое научные теории. И только после всех этих разъяснений мы вернемся (в гл. 8) к проблеме «научной истинности».
