Мы видели, что основной причиной, по которой Галилей может считаться основателем современной науки, является то, что он открыто провозгласил, что условием получения знания о «природных субстанциях» (т. е. о физических телах) является отказ от попыток «уловить рассуждением внутреннюю сущность» таких субстанций, удовлетворяясь знанием «некоторых из их свойств».
Эта программа (как мы уже отмечали) выражалась еще на языке классической онтологии, на котором субстанции характеризовались как имеющие сущность и обладающие определенными акциденциями, особый род которых составляли свойства (affections). Все это принадлежит классической реалистической онтологии.
Среди акциденций физических тел Галилей отличал такие, которые зависят от чувственных способностей наблюдателя (цвета, запахи и т. д., впоследствии названные «вторичными качествами») и потому субъективны, т. е. не «от физических тел», от внутренне присущих телам (квантифицируемых и математизируемых, впоследствии названных «первичными качествами»), которые он поэтому назвал «реальными акциденциями». Естественная наука занимается только этими реальными акциденциями, и она может эффективно заниматься ими, приняв за средство их описания математику, благодаря измерениям. Измерение есть действительная связь математики с реальностью. Это можно выразить в терминах нашего понятия операций, и это есть явно реалистический взгляд на естественную науку, что в избытке подтверждается, как мы уже видели, во всех работах Галилея.
Здесь мы хотели бы отметить, что в утверждениях Галилея можно увидеть определенное ослабление силы интеллектуальной интуиции (которой уже не приписывается способность схватывать сущность вещей). Тем не менее, ее роль все еще остается первостепенной, поскольку только с помощью интеллектуальной интуиции математические свойства могут определяться и описываться как интерпретации эмпирических результатов измерений, могут строиться математические модели физических событий (путем экстраполяции измерительного мышления за пределы того, что фактически может быть измерено) и могут предлагаться идеализации природных явлений; и все это отличительные характеристики метода Галилея. Галилея нельзя считать эмпириком, поскольку он, хотя и заявляет, что естественная наука основана на «чувственно воспринимаемом опыте и математических доказательствах», но также признает, что самые существенные продвижения в науке возможны тогда, когда «разум идет наперекор чувствам»
[279]. С этой точки зрения галилеевская революция состояла в том, что ученые стали искать количественное измерительное знание (знание первичных качеств), а не качественное чувственное знание (знание вторичных качеств). Понятие сущности могло сохраниться, но совсем не в такой форме, как при аристотелевском телеологическом подходе, что было связано с фундаментальным сдвигом в эпистемологии. Она стала, под прежним именем, «тем, что может быть определено измерением», в соответствии с ранее приведенными цитатами из Галилея.
У Галилея термин «явление (феномен)» не встречается, в то время как оно широко используется Ньютоном. Однако надо ясно сказать, что ньютоновское понятие явления не испытало влияния описанного нами эпистемологического дуализма. Для него явления – это просто «явные» характеристики физических событий (но, однако, не просто чувственные качества, а измеримые первичные качества, т. е. величины), и отнюдь не «чистые кажимости», как сказал бы Кант, считая их в конечном счете вторичными качествами. Ньютон просто считает основным методологическим требованием к тому, что он называет «натуральной (естественной) философией», или экспериментальной философией (т. е. естественной наукой), воздерживаться от введения каких бы то ни было «оккультных качеств», которые (как он говорил) традиционные философы объявляли содержащимися в «субстанциальных формах» вещей, объясняя ими явные черты вещей. Все это вполне соответствует взглядам Галилея (которого он несколько раз упоминает с одобрением). Он также разделяет с Галилеем признание ограниченной роли интеллектуальной интуиции, поскольку тоже признает решающую роль математизации в создании естественной науки. Но Ньютон гораздо более явный эмпирик, поскольку единственными общими законами физических явлений он открыто объявляет высказывания, получаемые «индуктивными обобщениями» явлений, рядом с которыми должны тщательно перечисляться возможные исключения. Так что общность, а не всеобщность, кажется характерной чертой научных законов (согласно эмпиристской концепции индукции), в то же время им не приписывается никакой онтологической необходимости (снова в соответствии со взглядами Галилея)
[280].
Напротив, всеобщность и необходимость считались характерными чертами науки (epistéme) классической традицией и сохранялись сколько-нибудь существенно только во взглядах на науку «рационалистическими» представителями новой философии. Поэтому в какой-то мере странно, что эти две черты были реабилитированы Кантом, приписывавшим их двум парадигматическим примерам «науки» в его «Критике чистого разума» (и других работах своего «критического» периода). Эти примеры – математика и физика (последняя – практически ньютоновская физика). Поэтому он предпринял гигантские усилия, чтобы объяснить, как эти науки могли быть столь успешны, и вписал эти усилия в точку зрения отстаиваемого им эпистемологического дуализма. Действительно, Кант отличал явления (феномены) от вещей в себе и объявил явления «чистыми кажимостями». Однако явления познаваемы, а вещи в себе – нет, причем явления познаваемы потому, что они основываются на чувственной интуиции, «чувственных восприятиях», пассивно получаемых нашими чувствами (будь то «внешние» или «внутренние» восприятия), и на априорных формах интуиции и понимания, обеспечивающих знание объективностью, всеобщностью и необходимостью.
Для Канта понимание деятельно, но его деятельность ограничена его способностью объединять содержание чувственных интуиций согласно свои собственным структурным характеристикам. Эти последние присутствуют в каждом акте эмпирического познания, поскольку они суть самые условия возможности (или трансцендентальных оснований) такого познания. Таким образом, всеобщность и необходимость были сохранены для любого подлинного познания, поскольку являются выражениями того факта, что по объяснению Канта мы не можем ничего знать без априорных форм понимания. Объекты познания, таким образом, приобретают благодаря пониманию форму, но не содержание, которое доставляется интуицией. Кант тщательно отличает мышление от познания. Мышление сводится к чистому сочетанию понятий, в то время как познание требует, чтобы эти понятия применялись к фактически присутствующим чувственным интуициям. Поэтому Кант стремится отличить свою позицию от позиции «идеализма» (который к тому времени стал противоположностью «реализма», как мы уже объясняли выше). Но определяет свою доктрину одновременно и как эмпирический реализм, и как трансцендентальный идеализм; и, кажется, имеет смысл проанализировать эту позицию (что мы и сделаем в следующем примечании), поскольку она особенно связана с вопросом о зависимости реальности от мысли, что до сих пор является одним из главных предметов ряда дискуссий о научном реализме.
