В математике этот реалистический взгляд начал вступать в кризис во второй половине XIX в. Построение неевклидовых геометрий постепенно дискредитировало роль математической интуиции, показав, что логически непротиворечивые геометрические теории можно строить, исходя из интуитивно несовместимых постулатов; и даже когда теория множеств, казалось, дала математике в целом незыблемое основание, открытие антиномий в этой теории покончило с уверенностью в том, что мы можем интуитивно познать даже такие базовые «сущие (entities)», как множества. Вследствие этого математика стала рассматриваться как большое семейство логически взаимосвязанных гипотетико-дедуктивных систем, представленных в формализованном аксиоматическом виде, законность которых определялась не их способностью описывать свойства «математических объектов», а просто их внутренней логической непротиворечивостью.
Что касается физики, реалистическая позиция ньютоновской механики сильно укрепилась в первой половине XIX столетия не только благодаря впечатляющему математическому развитию этой самой механики, но и благодаря постепенному возникновению математической физики, которая, говоря конкретно, была ни чем иным, как попыткой выразить, интерпретировать и объяснить явления, изучаемые в разных областях физики, посредством понятий, математических средств и моделей, предоставляемых механикой. Поэтому вызов, брошенный теоретической физике, требовал, как казалось, разработки адекватных «механических моделей» для двух новых ветвей физики – электромагнетизма и термодинамики
[283]. Этот вызов, однако, был обречен на неудачу, поскольку никакой удовлетворительной механической модели для электромагнитного «эфира» выработать не удалось, как и не удалось получить удовлетворительного объяснения второго принципа термодинамики в рамках кинетической теории материи (несмотря на очень изобретательные усилия ряда выдающихся математических физиков, прилагавшиеся к обеим задачам).
Причины этих неудач, как вскоре выяснилось, были связаны с тем фактом, что физика делала свои первые шаги в область ненаблюдаемого (в простейшем смысле – того, что не может непосредственно восприниматься нашими органами чувств). При этом использовались сильные идеализации, неявно оправдываемые фундаментальным предположением, что законы и принципы механики действительно универсальны, т. е. применимы и к микроскопическому, и к макроскопическому миру. Оба эти предположения были атакованы Эрнстом Махом, когда он поставил свой диагноз и предложил способ лечения этого кризиса физики.
Его фундаментальный философский тезис был некоторой формой радикального эмпиризма, согласно которой только чувственные впечатления составляют знание. Он не отказывал в некоторой функции интеллекту, но сводил ее к выработке общих схем, имеющих не репрезантационную, а только прагматическую роль, в том смысле, что они позволяют нам суммировать множества сходных восприятий, делать полезные предсказания будущих перцептуальных ситуаций, а также реализовать конкретные приложения. Так, для Маха интеллектуальные конструкции были только соглашениями, которые можно отбрасывать и заменять, если другие соглашения покажутся более полезными. К этой эпистемологической доктрине он добавил также онтологическую претензию: ненаблюдаемые не только непознаваемы, но и не существуют (он действительно отрицал существование атомов). Поэтому мы должны сказать, что он выражал явно антиреалистический взгляд на науку, вложенный в более общий философский антиреализм (исходящий от Беркли через Конта). Заметим, что все описанные события происходили до создания теории относительности и квантовой механики
[284]. Они лишь содействовали углублению кризиса классической механики, поскольку показали, что еще много понятий, законов, принципов и методологических предположений придется глубоко изменить, чтобы удовлетворить потребности новой физики.
5.1.4. Современная характеристика научного реализма (и антиреализма)
Довольно длинная история, которую мы набросали выше, была необходима для того, чтобы предложить разумное различие между реализмом и антиреализмом вообще, с одной стороны, и специфически научным реализмом и антиреализмом – с другой. Как мы уже отмечали, во многих нынешних дискуссиях о реализме и антиреализме, предположительно касающихся науки, мы находим просто более или менее разработанные варианты позиций, касающихся знания вообще (это имеет место, например, даже в случае такого знаменитого философа науки, как Поппер). Чтобы понять, каким образом антиреализм мог завоевать какие-то позиции в современной науке, полезно будет углубить наше понимание кризиса точных наук в начале XX столетия.
Причина, по которой классическая механика могла получить реалистическую интерпретацию, состояла в том, что она всегда придерживалась спонтанного реализма здравого смысла (который мы отнюдь не считаем «наивным реализмом») до такой степени, что казалась чем-то вроде «продолжения» самого здравого смысла. Ее понятия были, конечно, абстрактными, но в то же время они могли рассматриваться как «идеализации» конкретных наблюдаемых физических тел или событий. Материальную точку можно было считать граничным состоянием уменьшающейся песчинки, физическую волну – той же природы, что волны в пруду, твердое тело – эквивалентом полосы железа, движение без трения – похожим на скольжение стеклянного шара по совершенно горизонтальной поверхности льда и т. д. Хотя понятия классической механики были строго очерчены, они оставались связанными с наблюдаемыми физическими объектами и процессами, они были визуализируемыми, и это само собой склоняло людей ожидать, что и другие, еще явным образом не закодированные свойства физических объектов или процессов, от которых абстрагировались идеализации, тоже могут быть экземплифицированы. К сожалению, эти ожидания оказались обмануты, когда были предложены модели микромира, использующие идеализации, выводимые из наблюдаемого макромира. Выходом из этого затруднения в духе классической физики было бы найти новые понятия, получаемые путем визуализации из наблюдений за микрообъектами, но они, к сожалению, были ненаблюдаемы.
Это – граница, отделяющая современную физику от классической физики, поскольку современная физика есть по существу физика ненаблюдаемых объектов; и не случайно, как мы видели в нашем историческом обзоре, научному реализму был брошен вызов, когда произошла встреча с этой границей. Поэтому мы предлагаем характеризовать проблему научного реализма как специфическую проблему реальности ненаблюдаемых объектов, предлагаемых научными теориями. Уместность этой характеристики подтверждается позицией, занимаемой таким влиятельным философом, как Бас ван Фраассен, который принимает реализм здравого смысла применительно к объектам повседневного опыта, поскольку они доступны наблюдению, но отрицает его применительно к ненаблюдаемым единицам естественных наук (хотя можно сказать, что его антиреализм скорее эпистемологический, нежели онтологический). Вот почему вполне естественным будет начать наше обсуждение современных дебатов о научном реализме в следующем разделе с ссылки на этого автора, чья позиция имеет то преимущество, что изложена подробно и систематически в нескольких фундаментальных книгах, а не в более или менее важных разрозненных статьях.
