5.3.4. Семантический и апофантический дискурс
Представленные до сих пор аргументы возвращают нас к различению, уже проведенному в этой работе (см. особ. разд. 4.4) между семантическим дискурсом и апофантическим, или декларативным, дискурсом. Первый ограничивается «означением», тогда как второй «утверждает» (или отрицает). Установление смысла терминов не предполагает утверждения или отрицания в буквальном смысле, но «говорение» в более общем смысле, которому, в частности, чуждо измерение истинности или ложности. Семантический дискурс тоже использует повествовательные или описательные предложения, например в определениях. Но почему же мы тогда говорим, что определения не бывают истинными или ложными, несмотря на то что они состоят из описательных предложений? Этот вопрос вызывал в прошлом много дискуссий, особенно добавляя жару диспутам о различии между номинальными и реальными определениями, о которых мы уже упоминали.
Похоже, что единственный способ избежать недоразумений недвусмысленным образом таков: семантический дискурс не истинен и не ложен (и определения в его рамках не истинны и не ложны), поскольку он не референциален. Как только мы придаем ему референциальное направление, он преобразуется в апофантический, или декларативный (повествовательный) дискурс (это случай того, что мы назвали «реальными определениями» – предложениями, которые предполагаются истинными применительно к реальным объектам, приписывая им конкретные свойства). Ясно, что не форма, а интенция дискурса делает его семантическим или апофантическим. В случае апофантического дискурса его интенция – заявить, что некоторое положение дел (семантически выраженное значением некоторого высказывания) имеет место. Но если дискурс имеет, например, форму вопроса, его интенцией является не «заявить, что», но «спросить, имеет ли» место данное положение вещей, и дискурс в этом случае будет уже не апофантическим, хотя он и должен сохранить некоторое семантическое измерение (т. е. иметь значение), которое «служит» не апофантической, а, скажем, «вопросительной» цели.
Наши выводы позволяют нам теперь ясно понять, что значило бы отрицание референциальной сути эмпирических предложений и теорий. Это значило бы свести их на уровень семантического дискурса, инструментов всего лишь установления значения. Кому-нибудь такая перспектива могла бы показаться приемлемой, но серьезным ее недостатком является то, что она не объясняет различие между эмпирическими и чисто формальными науками. Признавая, что мы можем законно сказать о последних (хотя и с осторожностью), что они контекстуально придают смысл своим собственным терминам, мы не можем сказать того же об эмпирических науках, потому что в них наличие эмпирических данных вводит нечто такое, что переливается через границы «простого и чистого» языкового контекста
[311].
По этой причине мы должны сказать, что эмпирические науки выступают как дискурсы апофантической, или декларативной, природы. Установление апофантического дискурса характеризуется тем, что референция возникает вместе со смыслом и в дальнейшем ведет себя так, чтобы не быть независимой от смысла. На самом деле, как мы неоднократно повторяли, поиск референтов требует неязыковых действий, которые во многих случаях (особенно в случае наук) имеют даже явно выраженный «практический» тип, такой как манипулирование с инструментами, наблюдение в соответствующим образом подготовленных условиях и т. д. То есть эти действия состоят в исследовании мира, а не исследовании языка. Однако не менее верно то, что это исследование мира в поисках референтов имеет место на основе смысла; в противном случае мы не могли бы распознать референт, столкнувшись с ним. В этом лежит решение парадокса, уже сформулированного Платоном, согласно которому мы можем познать только то, что мы уже знаем. На самом деле суть здесь в том, что мы узнаем референт только потому, что, знакомясь с ним, мы узнаем в нем признаки, выраженные смыслом, с которого мы начали наш поиск, и потому узнаем, что у него есть эти признаки. Но референт не был уже известен нам до того, как мы встретились с ним (мы не знали, что у него есть эти признаки, пока не познакомились с ним). Когда референт прослежен таким образом, некоторые свойства могут о нем «утверждаться или отрицаться», и таким образом могут производиться истинные или ложные предложения. Следовательно, апофантический логос есть то, в чем устанавливается понятие истинности, непосредственно связанное с понятием референции, о чем мы уже говорили.
5.3.5. Чрезмерные претензии контекстуализма
Для краткости уже отмеченный подход, согласно которому каждый термин принимает смысл, полностью определяемый своим контекстом, называется здесь контекстуализмом. Из этого следует, что для контекстуализма любой термин, используемый в разных научных теориях, в каждой из них будет иметь разный смысл. Результатом этого, как мы видели, является тезис о несоизмеримости научных теорий, отсутствие подлинного прогресса в науке и невозможность соотнесения теорий с общей реальностью. Эти следствия неизбежны только с точки зрения, внушенной рассматриваемым здесь подходом философии языка, и являются признаками его слабости, которой можно избежать при других подходах, которые мы рассмотрим позже. Пока же заметим, что ввиду такой ситуации более чем законно спросить, почему сравнение теорий должно проводиться на основании их смыслов, а не на основании их референтов. В конце концов традиционным убеждением ученых и эпистемологов было то, что две соперничающие теории, говорящие об одной и той же реальности, можно сравнивать в том смысле, что одна может оказаться ложной, а другая истинной относительно этой реальности, если они утверждают о ней вещи не просто разные, но и несовместимые. Это замечание очень важно, поскольку оно выражает идею, что одна теория может быть лучше другой, даже если ее смысл не может быть «сравнен» со смыслом другой (эти два смысла просто «разные»). Это так, если на основании экспериментальной проверки первая может быть принята как истинная, тогда как вторая на том же основании должна быть объявлена ложной
[312]. Почему бы нам не продолжать придерживаться подобного взгляда? Кто-нибудь может сказать: потому что он основан на реализме, который мы теперь отвергаем. Но такой ответ, очевидно, не может служить основанием для оправдания отказа от реализма. Для этого нужно представить различные основания, которые, в частности, должны учитывать центральный пункт того, что мы назвали традиционной дискуссией, т. е. тезис, что теории с разными смыслами могут иметь дело с одними и теми же референтами
[313].
Отношение между определенностью смысла и идентифицируемостью референтов не такое строгое, как может показаться на первый взгляд. Прежде всего некоторая неопределенность смысла совместима с возможностью идентифицировать референты. Можно успешно идентифицировать референт, даже если определены только некоторые из его семантических признаков, если только эти признаки – те, которые языковое сообщество договорилось использовать для идентификации референта. Например, китов когда-то определяли как рыб, а теперь как млекопитающих, так что смысл термина «кит», несомненно, изменился. Должны ли мы говорить, что и его референты изменились, т. е. что те, кого мы называем китами сегодня, не те же животные, которых мы называли китами раньше? Вовсе нет; на самом деле существует достаточное количество свойств китов (например, их морфологические свойства), которые дают нам возможность идентифицировать китов и которые остаются теми же самыми еще и сегодня. Аналогичным образом в разных теориях эмпирических наук могут существовать группы характеристик, которые остаются неизменными даже в разных контекстах и могут использоваться для прослеживания референтов и опознания их как тех же самых.
