5.4.1. Референция и реальность
Если, с одной стороны, мы не должны попадать в ловушку утверждений, что реальность бывает только одного типа, не должны мы и использовать различие между фактом существования и способом существования в качестве лома для поддержания тезиса, что нельзя не быть реалистом во всех возможных ситуациях. Как же можно избежать недоразумений в этом направлении? Мы будем называть дискурс реалистическим, если он имеет интенцию говорить о реальности некоторого типа и осуществляет эту интенцию
[318]. Поэтому дискурс, говорящий о физической реальности, понимается как реалистический, только если мы можем утверждать, что ему фактически удается говорить об этой реальности, а не, вместо этого, только о ее понятийных образах. Однако дискурс, предполагающий говорить о снах или галлюцинациях, будет подлинно реалистическим, именно если он добьется своей цели, независимо от того факта, что сны и галлюцинации – не физические объекты. С другой стороны, этот дискурс не будет считаться реалистическим, если он сумеет только говорить о физических ситуациях, сопровождающих сны и галлюцинации, таких как электрические или химические состояния мозга (поэтому физикалистский редукционизм далеко не гарантия реализма, а скорее его отрицание). То, что было сказано до сих пор с употреблением понятия «тип реальности» или «способ существования», можно лучше высказать в терминах свойств и критериев референциальности. Сказать, что не все существующее имеет один и тот же тип реальности, в конечном счете означает признать, что различные сущие имеют различные свойства и что способны отсылать к разным типам сущих в зависимости от нашей способности определить (access) их свойства, которые мы таким образом используем как точки референции: они служат онтологической мишенью тех «точек зрения», о которых мы часто говорили в предыдущих разделах нашей работы. Достаточно вспомнить, что мы говорили о смысле как «проводнике» при поиске референтов. Легко увидеть, что этот дискурс был ни чем иным, как описанием того, каким образом свойства служат для идентификации референтов, поскольку свойства приписываются референтам в интенциональном акте субъекта («точка зрения» субъекта). Однако не менее существенно признать, что эти точки зрения исходят не только от субъекта, а от встречи субъекта с реальностью, как может быть ясно из примера. Например, зубная боль реальна, насколько это вообще возможно (достаточно только подумать о глубоком различии между бытием и небытием зубной боли для испытывающего ее). Однако у зубной боли нет ни цвета, ни массы, ни положения в пространстве, ни формы, ни многих других свойств, которые позволили бы нам определить ее как физическое сущее. В этом случае критерием референциальности является только субъективное состояние боли, которого достаточно, чтобы мы сказали, что она существует, но никакие усилия не помогут нам приписать боли цвет или какое бы то ни было подобное свойство. Следовательно, не во власти субъекта приписывать свойства вещам по своему произволу. Напротив, в то время как, например, мы можем приписать цвет, массу и форму листу растения, мы не можем сказать, что он четный или нечетный, моносиллабический или полисиллабический, интроверт или экстраверт, поскольку это свойства, служащие для характеристики идентификации сущих другого «типа».
До сих пор мы проводили наше рассуждение на уровне повседневного языка, но мы без труда могли бы распространить его (и даже более простым способом) на случай научного дискурса. Как мы уже подробно повторяли, каждая научная дисциплина представляется как дискурс, имеющий интенциональное отношение к реальности с некоторой «точки зрения», т. е. она ставит себе задачу исследовать только некоторые аспекты, или свойства, реальности. Поэтому она отбирает для своего языка некоторое ограниченное количество предикатов и, чтобы добиться успеха своих референциальных усилий, ассоциирует их с некоторыми стандартизированными операциями, которые мы можем называть «критериями объектификации», «критериями протокольности» или «критериями референциальности». Эти операции «вырезают» специфические объекты (т. е. референты) данной науки из обширной сферы реальности. Более того, эти операции применяются не к «ничему», но к уже идентифицированным референтам («вещам» повседневного опыта в рамках конкретного исторически определенного сообщества), которые к тому же подвергаются эмпирическим, а не чисто языковым и интеллектуальным манипуляциям. Поэтому возникающие объекты (референты) также не могут не быть реальными.
Можно задаться вопросом, реальны или не реальны свойства, приписываемые этим объектам, но на этом этапе должна быть ясна глубинная наивность этого вопроса, поскольку в любой конкретной науке объектами признаются только сущие, обладающие такими свойствами, так что для этой науки объект есть не что иное, как структурированное множество свойств, которые могут операционально приписываться вещи именно потому, что они операционально отсылают к ней, а не просто думаются о ней. (В предыдущей главе мы уже видели, что этот дискурс может быть распространен и на теоретически определяемые объекты через понятие истинности, но здесь нас этот вопрос не интересует)
[319]. Это, конечно, не исключает того, что некоторый определенный референт может обладать и другими свойствами, которые могут изучаться другими науками или даже быть объектами ненаучного дискурса. Используя манеру выражаться, принятую в этой книге, мы можем сказать, что, когда мы вырезаем «объект» из «вещи», мы оставляем вне рассмотрения очень разнообразные аспекты этой вещи. Это значит, что референт, который мы ищем, хотя мы и «встречаем» его благодаря каким-то операциональным процедурам, гораздо богаче, нежели связка операционально определенных характеристик, или атрибутов, которые эти процедуры способны продемонстрировать и «просуммировать» в объекте. Это, однако, не означает, что этот самый референт нельзя исследовать с помощью других критериев референциальности, что сделает его предметом (объектом) других процедур объектификации.
