Из сказанного нами следует также, что различение принятия теории и веры в нее в конце концов не так полезно, как это воображает ван Фраассен. На самом деле оно может иметь некоторый смысл с прагматической точки зрения, но с точки зрения когнитивной непонятно, как можно принять теорию, не веря в то, что ее теоретические положения истинны. (Мы уже говорили, что, если теория есть нечто большее, нежели просто система предложений, ее можно принять, не считая истинной в строгом смысле.) Часто мы можем временно принять или использовать теорию, в которой мы очень сомневаемся и о которой мы знаем, что у нее есть некоторые неудовлетворительные аспекты; но в этих случаях будет неуместно сказать, что мы принимаем эту теорию
[341].
Однако, глядя более пристально на позицию ван Фраассена, мы можем обнаружить скрытое, но могущественное основание для его отказа переходить в случае теорий от принятия к вере – хорошо известную аллергию к метафизике, столь свойственную радикальному эмпиризму. Эта аллергия превратила эпистемологическое требование наблюдаемости в онтологическое требование к тому, что заслуживает признания как существующее.
Эмпирическая адекватность выходит далеко за пределы того, что мы можем знать в любой данный момент времени. (Все результаты измерений еще не получены. И все они никогда не будут получены; и во всяком случае, мы не можем измерить все, что измеримо). И тем не менее, есть разница: утверждение эмпирической адекватности гораздо слабее, чем утверждение истинности, и наложенный предел «принятия» избавляет нас от метафизики
[342].
Почему нас нужно «избавлять» от метафизики, остается скорее довольно-таки эмоциональным вопросом, но мы можем попытаться понять его, рассмотрев, каковы – согласно ван Фраассену – цели науки с эмпирицистской точки зрения (в противном случае аргументы ван Фраассена в поддержку эмпирицизма предполагали бы эмпирицизм).
Быть эмпирицистом – значит не верить ни во что, выходящее за пределы фактически наблюдаемых явлений и не признавать в природе никаких объективных модальностей. Дать эмпирицистское объяснение науки – значит описать ее как поиск истины только об эмпирическом мире, о том, что фактично и наблюдаемо
[343].
Данное выше описание есть просто синтез того, о чем подробно говорится в работе ван Фраассена. Его «конструктивный эмпиризм» можно рассматривать как априористическое ограничение целей науки, диктуемое двойным догматом: (1) интерес науки состоит не в том, чтобы выяснить, каковы вещи, а только в том, чтобы построить модель, в которой могут найти свое место все (и только) наблюдаемые черты мира; (2) ненаблюдаемые сущие – «метафизический» балласт, которого нужно избегать. Первый догмат ошибочен, поскольку неправильно понимает подлинную цель получения знания вообще, для которого научное знание является только одной из конкретных форм (как правильно утверждает ван Фраассен). Мы всегда хотим узнать, каковы вещи, и мы, конечно, признаем, что наблюдаемые черты являются первым источником информации об этом; и все-таки людей всегда интересовало, действительно ли существуют ненаблюдаемые сущие, и это благодаря требованиям логоса, который требует оснований для того, что утверждается, – оснований, которые во многих случаях сводятся к указанию причины. Но общей характеристикой нашей познавательной деятельности (в том числе и в повседневной жизни) является то, что для объяснения (нахождения основания) того, что мы «видим», мы ищем что-то, чего мы не «видим». И это просто последовательное применение указанной общей характеристики, что первый вопрос о ненаблюдаемых и научном знании – не вызвано ли то, что мы наблюдаем, ненаблюдаемыми? Похоже, что слишком многие философы науки, занимавшиеся этим вопросом, упустили данный момент. Априори отрицать такую возможность есть подлинно метафизический тезис (поскольку в этом выражается высказывание о том, «что реально существует»).
Наблюдаемость и ненаблюдаемость – это только эпистемологические характеристики; из них не обязательно следует онтологическое различие. Конечно, многие метафизические доктрины признают существование «сверхприродных сущих» (как онтологическую квалификацию), но из этого не обязательно следует, что такие сущие всегда ненаблюдаемы. Например, христиане верят, что Иисус действительно был Богом, несмотря на то что он был также видимым благодаря своему «воплощению». В случае наук ненаблюдаемые сущие предполагаются принадлежащими не к сверхприродной реальности, а к реальности земных физических вещей. Они просто выходят за пределы наших чувственных восприятий – и именно поэтому их существование может быть установлено только с помощью аргументов, а не только одного наблюдения. В результате их существование менее надежно, чем существование наблюдаемых сущих, но это эпистемический (а не «эпистемологический») недостаток, который не следует путать с онтологическим различием.
Реалистическое понимание науки включает все, что и понимание крайнего эмпириста, но не пренебрегая без нужды требованиями логоса. То, что это пренебрежение произвольно, видно также из удивительного ограничения понятия истины, отстаиваемого ван Фраассеном. Он предлагает считать, что научные теории стремятся быть истинными, но истинными только о наблюдаемых сущих. А почему они не могут быть истинными также и в своей теоретической части? Только в силу недоказанного догмата, что их ненаблюдаемые референты не существуют. Но в таком случае они были бы просто ложными. Ван Фраассен не приходит к такому выводу и потому вынужден оставить теоретические высказывания науки в туманной сфере: они, возможно, не истинны и не ложны. Но это несовместимо с тем, что они – декларативные высказывания, о которых мы можем не знать, истинные они или ложные. Это, однако, эпистемическая ситуация, не влияющая на их семантический и референциальный статус.
Очень ценные черты конструктивного эмпиризма могут быть должным образом включены в корректный реалистический подход, сознательно ограничивающий истинность пропозиций некоторой данной науки ее специфической и эпирически ограниченной предметной областью. Неправильно говорить, что для реалиста «теория не может быть истинной, если она не может быть последовательно, без коррекций, распространена на всю природу» (p. 86). Совсем наоборот, как мы подробно объясняли, ненаивный реалист утверждает, что теория истинна относительно тех аспектов природы, которые составляют специфическую область объектов этой теории, а эмпирическая адекватность есть фундаментальное предварительное условие этого (и фактически для исследования природы в целом), не исчерпывающее всех возможностей познания, какие мы могли бы иметь во всей этой области.
Пара финальных замечаний. Как мы отмечали в предшествующем обсуждении эмпирической адекватности, отрицать переход от объяснительной эффективности к истинности кажется соответствующим мудрому принятию принципа экономии, но сомнительно, разумная ли это экономия, поскольку она приводит к совершенно неправильному представлению о понятии объяснения. Более того, против нее можно выдвинуть то же возражение, которое мы уже рассматривали: если мы не находим возражений против признания истинными логических следствий множества предложений, которые мы признаем истинными, почему мы должны возражать против признания (эпистемологически менее оправданного) истинности также и гипотез, из которых эти предложения могут быть выведены
[344]?
