Во всяком случае, нам не стоит беспокоиться о терминологии, поскольку, если называть это априори «синтетическим» и полезно для подчеркивания его эпистемологического статуса, мы не будем за него держаться, поскольку мы уже сейчас можем дать ему более информативную характеристику, назвав его историческим априори. Мы будем поэтому говорить, что всякое научное знание и всякая научная теория основаны на историческом априори.
Ясно также, что это самое историческое априори влияет также на здравый смысл и на повседневный дискурс, так же как и на личный опыт. Но мы не утверждаем, что для них оно играет столь же важную роль. Поэтому возможно, что, с одной стороны, для понимания и оправдания знания, которое имеют отдельные личности, отсылка к гуссерлианскому Lebenswelt к средствам трансцендентальной феноменологии может иметь преобладающее значение. В случае науки, с другой стороны, мы убеждены, что такие средства излишни и могут даже увести нас в неверном направлении, примерно так, как если бы нам предложили воспользоваться увеличительным стеклом, чтобы описать находящийся перед нами дом. Конечно же, мы лучше бы выполнили задачу, глядя на него невооруженным глазом. То же самое можно сказать о науке. Ее можно построить только после того, как человеческое знание станет достаточно сложным, воплотив в себе многие предшествовавшие процессы. Рассмотрение исторического априори кажется поэтому подходящим уровнем для исследования условий основания науки, поскольку другие уровни больше подходят для исследования разного рода донаучного знания, которые хоть и присутствуют в нем, но не специфичны для него. (Заметим, например, что только на этом уровне можно объяснить тот факт, что наука не может быть индивидуальным предприятием, чего не может обнаружить ни логическое, ни эпистемологическое или феноменологическое исследование.)
Приступим теперь к краткому обзору этого исторического априори, добавляя подробности к его картине, на которую мы уже намекнули. Некоторые компоненты этого априори можно, в соответствии с обычным словоупотреблением, назвать «материальными», имея в виду разного рода конкретно идентифицируемые «вещи», доступные и допускающие использование их в определенное историческое время. В их число входит то, что мы называем миром природы, но также (а для научного исследования это еще более важно) всевозможного рода артефакты и продукты человеческого умения и технологии. Кроме того, есть еще институции, организации, библиотеки, лаборатории, каналы финансирования, относящиеся к «материальной» части исторического априори и непосредственно влияющие на науку, в то время как другие существующие социальные явления могут влиять на нее менее прямо. Недавняя «социологическая» философия науки преувеличила значение этого социоисторического контекста, потеряв из виду еще более существенные эпистемологические, интеллектуальные и онтологические аспекты самой науки, но это не значит, что можно игнорировать или недооценивать этот контекст.
Кроме того, есть то, что можно назвать ментальным а приори, куда входят принятые научные теории, воспринятые догматы самого разного рода, математический и логический аппарат, мировоззрения, базовые метафизические концепции, индивидуальные и социальные идеалы, личная ангажированность, идеологии и т. д. Это ментальное априори менее ограничено, чем материальное, в том смысле, что оно по существу одно и то же для всего научного сообщества, живущего в определенную историческую эпоху, но оно все-таки характеризуется исторически. Не все эти ингредиенты одинаково релевантны созданию научных теорий, но мы оставляем себе возможность учесть любой из них или даже все, если это окажется для нас полезным или необходимым
[365].
Каким образом материальный компонент исторического априори может работать при определении формирования научных теорий, достаточно ясно само по себе и не требует особого объяснения после того, что мы уже говорили о том, каким образом научные объекты строятся с помощью стандартизированных операциональных процедур – процедур, очевидно предполагающих наличие инструментов, лабораторий и адекватной технологической подготовки. Нетрудно несколько расширить этот непосредственный образ материальных условий научной объективности, так чтобы в него вошли и социоинституциональные аспекты, поскольку, если верно, что некоторая объектификация не может быть проведена, пока мы не получим в свое распоряжения, например, инструмент стоимостью в один миллион долларов, то не менее верно, что доступность таких фондов каким-то образом входит в условия этой объектификации. Мы, во всяком случае, сразу же скажем (и еще вернемся к этому моменту для более детального анализа), что эта часть материальных условий имеет мало отношения к «ноэтической», или когнитивной, стороне собственно объективности.
Что касается ментальной части, действие некоторых из ее компонентов очевидным образом аналогично действию ее материальных компонентов. Например, ясно, что обоснование Общей теории относительности стало возможным благодаря наличию в математике тензорного исчисления не в меньшей степени, чем специальная теория относительности воспользовалась существованием сложных оптических инструментов, использованных в опыте Майкельсона-Морли. Влияние других компонент этой «ментальной части» менее непосредственно – таких компонент, как, например, общее мировоззрение или метафизические концепции. И все же его влияние эффективно и важно, как не раз подчеркивал ряд ученых, а в последнее время особенно тесно соотносили свои позиции в философии науки с анализом происходившего в истории науки. Во всяком случае, мы можем рискнуть сказать, что из представлений этих ученых (как хороший пример упомянем только Томаса Куна) становится достаточно ясно, что это влияние существует, но нет достаточного объяснения ни того, как оно работает, ни почему оно должно иметь место
[366].
