Приняв такой подход, можно увидеть, например, что разные школы, боровшиеся друг с другом так энергично в области психологии до не столь уж далекого времени, выражали разные дотеоретические установки относительно области психологической реальности или того, что является научным. Эти установки, таким образом, определяли выбор соответствующих критериев протокольности (такие как чистое наблюдение поведения вместо интроспекции или проведение тестов), и таким образом психологи, упрекая друг друга в научной некорректности, не понимали, что они просто работали в разных школах с разными объектами. Конфликты происходили из-за произвольно выдвигавшихся метафизических претензий на то, что конкретная точка зрения одной-единственной школы может исчерпать всю психическую реальность.
Мы лишь намекнем на два пункта, которым здесь естественное место, но которые будут подробнее рассмотрены ниже. Первый состоит в том, что в проведенном выше анализе подразумевается, что реальность должна определенным образом «пониматься», прежде чем стать объектом собственно научного исследования, и это понимание имеет характер глобальной интерпретации релевантных атрибутов реальности. Значит, последующее «объяснение» всегда имеет место в контексте некоторой интерпретации. Как видим, здесь рассматриваются знаменитые категории объяснения и понимания, Erklären и Verstehen, к которым часто обращаются, провозглашая непреодолимую оппозицию между «естественными» и «гуманитарными» науками (Naturwissenschaften и Geisteswissenschaften); конечно, не в том смысле, как в том старом споре. Оказывается, что эти эпистемологические категории, напротив, взаимосвязаны и что, в частности, понимание тоже имеет дело с естественными науками. Этот факт даст нам полезную пищу для размышления, как и тесно связанный с ним факт, что герменевтический момент присутствует в любом научном предприятии (где «герменевтический» строго означает «относящийся к интерпретации» и не подразумевает отсылки к какой бы то ни было философской доктрине с таким названием).
Второй наш пункт состоит в том, что сегодня стало модным говорить о зависимости научной объективности от социальных, идеологических и политических условий. Нам кажется, что единственное место, где эти тезисы могут найти корректную, а не тривиальную или тенденциозную трактовку, это именно представляемый нами сейчас уровень исторического априори. Поэтому мы вернемся к этому вопросу, когда будем заниматься проблемой так называемой нейтральности науки.
Заканчивая наши соображения, мы можем сказать, что с точки зрения проблемы научной объективности историческое априори представляется как система заданных гештальтизаций, доступной информации и заданных операциональных «возможностей» перевода их в объективные референты научных теорий. При таком подходе историческая детерминированность кажется чем-то отличным от конвенционализма, нецесситарианизма и произвольности. Она отличается от конвенционализма, поскольку конвенционализм утверждал бы, что тот факт, что ученые приходят к некоторому соглашению о своих способах объектификации реальности, есть только следствие решений и выборов, к которым они приходят
[370]. Это, как мы видели, совсем не так, поскольку возможность конкретных гештальтизаций не зависит от воли ученых. Не вовлечены они и ни в какой конкретный культурный фон, спонтанно ведущий их к определенным мировоззрениям, как и наличие в их распоряжении определенных технологических и/или интеллектуальных орудий не зависит от их воли. Поэтому интерсубъективное согласие есть результат сложной системы взаимодействий, оставляющих, конечно, место для решений и выборов, но в довольно узких пределах и, во всяком случае, не до такой степени, чтобы объектификация могла зависеть полностью или даже в основном от их решений и выборов.
С другой стороны, противоположная крайность – видеть в исторической определенности некую форму необходимости – тоже несостоятельна. Это очевидно так, во-первых, потому, что «вопросы факта» всегда случайны в собственном смысле этого слова (если только мы не заведомые последователи Спинозы или Гегеля, но нам пришлось бы доказывать обратное); а это исключает логическую и онтологическую необходимость. Но это так также и потому, что историческая определенность, как мы объясняли раньше, представляет не столько систему детерминированных структур, сколько систему заданных возможностей. Мы могли бы сказать, что историческая система допускает большое число степеней свободы в отношениях между ее «фиксированными» компонентами, и это объясняет возможность принимать в ней решения и совершать выбор. Во всяком случае, благодаря «фиксированным» компонентам (которые мы могли бы назвать внутренними ограничениями системы) эти выборы не могут быть произвольными, и вот почему научные трактовки кажутся надежными даже людям, фактически неспособным понять их специфическое содержание
[371].
Важным следствием, которое легко вывести из очерченных выше признаков исторической детерминированности, является то, что наука оставляет место для креативности ученого. Действительно, из сказанного следует, что креативность является необходимым составным элементом науки. Причина этого следующая. Если историческая детерминированность науки состоит в демонстрации многих возможностей, заданных наличием определенных условий, ясно, что нам нужно еще что-то, чтобы эти различные возможности (или, точнее, некоторые и только некоторые из них) актуализировались. Это – дело свободной креативности ученого. Другими словами, мы не можем ограничиться утверждением, что для возникновения теории относительности нужны исторические условия, такие как существование тензорного исчисления или хорошие оптические инструменты для опытов; мы должны также добавить, что нужен еще и Эйнштейн! Это кажется очень очевидным, но этим пренебрегают некоторые современные концепции науки, особенно предложенные в области диалектического материализма.
На самом деле многие черты нашей общей концепции исторической детерминированности научной объективности были бы приемлемы и для диалектического (или исторического) материалиста, быть может, вместе с попыткой уменьшить роль ментального априори. Но одна из причин того, что последовательный исторический материалист не мог бы полностью объяснить науку, – то, что он не мог бы объяснить роль свободного творчества. Отсюда следует, что могло бы быть возможным объяснить многие (истинные или предполагаемые) возможности, определяемые социальными и экономическими условиями, для некоторой научной объектификации, но индивидуальное использование этих возможностей одним-единственным ученым для построения теории не может быть объяснено на этом пути.
Мы хотели бы закончить этот раздел парой соображений об отношении между случайностью в представленном здесь смысле и необходимостью, все еще присущей научным построениям вообще. Смысл этой случайности теперь вполне ясен. Она состоит в выборе критериев релевантности (в котором даже личные, социальные и идеологические факторы могут играть роль), так же как в фактической доступности и выборе операциональных средств для придания формы критериям объектификации, или некоторых интеллектуальных орудий, как было объяснено выше. И все-таки в рамках этой случайности, как мы заметили раньше, существует некоторая субстанциальная необходимость, коль скоро дискурс, реализуемый при этих случайных условиях, открыт. Или, другими словами, коль скоро актуализована одна из открытых возможностей, степени свободы в пределах избранной возможности (хоть и не совсем исключаются, но) резко сокращаются, и мы подходим очень близко к некоторого рода необходимости. Мы могли бы выразить это, сказав, что не «необходимо» заботиться о той или другой области объектов, но коль скоро выбор объектов сделан, то, что мы можем о них сказать, по необходимости становится ограниченным. Мы используем это замечание позднее, чтобы посмотреть, каким образом здравая объективность в науке совместима с тем фактом, что гештальты и порождающие их точки зрения могут ставиться под вопрос.
