Ответ нетруден. Тезис о «несравнимости» научных теорий родился, как мы видели, в рамках логико-лингвистического подхода, приведшего к догмату о «нагруженности теорией» эмпирических терминов. И именно в свете этого догмата защитники несравнимости часто стремились прочитать историю науки, чтобы заставить ее их поддержать. Если мы постараемся быть более внимательными к урокам истории, мы сможем получить гораздо более богатое впечатление о прошлом. Во-первых, мы сможем убедиться в том, что существует много «фундаментальных» герменевтических рамок, в течение истории часто вдохновлявших научные концепции. Каждая из них существовала только какое-то время, но вдохновлявшие их герменевтические рамки оказывались способными приводить к новым концепциям в последующие эпохи (так что эти рамки обладают исторической устойчивостью, превышающей недолговечность их специализированных «конкретизаций»). Например, атомистические и континуальностные интуиции о физическом мире, концепции потенциальной и актуальной бесконечности в математике, роль случайности и необходимости в явлениях природы, парадигмы конечной и действующей причинности как модели постижимости в различных областях знания – лишь некоторые из базовых концепций, которые мы могли бы привести, не говоря уже о более специфических примерах, таких, как различные способы понимания пространства и времени. История наук показывает нам, как эти общие концепции возвращаются и эволюционируют подобно некоторым интуициям Платона и Аристотеля в истории философии, или идея демократии в истории политических институтов, или формы прав собственности на протяжении истории правовых систем.
В заключение: так же, как философия права питалась историей права, а политическая философия и философия искусства питались историей политики и искусства, так философия наук находит в их истории конкретные реализации, над которыми можно рефлексировать, поскольку они представляют этапы взросления науки, которые, хоть и ушедшие в прошлое, имеют значение для настоящего, пусть даже их уже нельзя практически использовать. Так же как мы изучаем Данте, Бетховена или римское право – не с намерением писать стихи в стиле Данте или музыку Бетховена, или вводить в наши правовые системы формы римских законов, а с целью лучше понять природу поэзии, музыки и права (и даже развития нашего восприятия поэзии, музыки и права), так более чем поверхностное знание истории науки очень помогает нам понять это фундаментальное измерение человеческой цивилизации и может даже быть полезным для нашего научного образования.
Добавим, что мы не должны недооценивать важности достигнутых в прошлом научных результатов, ценность которых мы можем считать определенно установленной. Чего мы должны избегать – это «уплощения» их до примитивного мнения, что все ценное в науке прошлого сохраняется в сегодняшней науке. Самый правильный способ оценить эти результаты – понять, что наука за всю свою историю совершила несколько тех «вырезов» из реальности, которые мы часто упоминали, и что в их рамках было установлено много объективных истин. Они надолго включены в наследие человеческого познания (вот почему, например, в рамках «выреза», соответствующего элементарной геометрии, теоремы Евклидовых «Начал» остаются верными в ограниченной области их «объектификации» и продолжают изучаться). Мы не должны терять из виду тот факт, что введение новых областей объектификации зависит не только от формирования новых герменевтических рамок, но и от того «фонового знания», о котором мы говорили в предыдущем секторе и которое можно рассматривать как историческое «накопление результатов» науки. Таким образом, мы конкретно признаем внутреннюю ценность накопления в науке, даже в тех ее частях, которые мы теперь больше не используем.
Сравнение может помочь нам лучше понять этот момент. Когда в специализированном музее мы смотрим на инструменты, служившие исследователям прошлых веков, мы часто поражаемся их красоте, совершенству и мастерству создателей этих приборов. Они сохраняют всю свою внутреннюю ценность, изобретательность замысла, хотя нам и в голову не пришло бы использовать их, поскольку современные инструменты гораздо точнее. Однако при ближайшем рассмотрении мы видим, что это возрастание точности связано отчасти просто с техническим прогрессом, а отчасти с тем, что мы перешли к другим областям исследования, в которых старые инструменты больше не нужны (так что здесь проявляется прагматическая сторона науки). Но если мы хотим полностью понять науку определенной эпохи, мы обязаны учитывать ее инструментарий и даже время от времени использовать ее инструменты, чтобы воспроизвести возможные в то время наблюдения и эксперименты. Только вернувшись вновь на этот уровень рассмотрения, сможем мы вернуть науке всю заслуженную ею духовную и культурную ценность. Так же как мы восхищаемся римским правом или статуями Микеланджело, не помышляя о возможности «использовать» их для конкретных надобностей нашего века, так же мы должны относиться и к истории науки. К тому же только таким образом сможем мы оправдать разделяемое всеми нами искреннее убеждение, что такие гении, как Евклид, Архимед, Галилей, Ньютон и Максвелл, находятся на более высоком уровне величия, чем многие наши нобелевские лауреаты, и что они внесли в создание нашей цивилизации не меньший вклад, чем величайшие гении в области искусства, литературы, философии, права и религии. Благодаря осознанию этого мы сможем надеяться, что современная наука сможет сыграть свою роль в строительстве нашей культуры, которую она сейчас не выполняет именно потому, что мы слишком часто рассматривали ее просто как совокупность временных знаний, интересных и значимых лишь постольку, поскольку они практически полезны.
6.3. Герменевтическое измерение науки
Теперь мы собираемся более подробно развить некоторые замечания по поводу «гештальтических» предварительных условий создания научных теорий, которые мы уже эпизодически упоминали, особенно в последних разделах
[372]. Мы увидим, что в случае науки эти предварительные условия соответствуют специализации общего понятия «способа представления реальности», когда оно применяется к фактическим – а следовательно, конкретным – когнитивным ситуациям. Конкретными эти ситуации делает тот факт, что познающий субъект сталкивается с большим количеством данных в силу их воздействия на его органы чувств в пространстве и времени. Однако эти данные немедленно объединяются, спонтанно и неосознанно, согласно некоторому «способу их представления», который уже организует их в некоторого рода «общую структуру». Этот факт никогда не ускользал от лучших исследователей нашей познавательной деятельности, от Платона и Аристотеля до Канта и психологов школы гештальта.
