В последние десятилетия этот взгляд подвергся серьезной критике, и к нашему времени он представляется дискредитированным. Однако, по нашему мнению, этот взгляд имеет больше достоинств, чем готовы признать его оппоненты, поскольку позволяет нам анализировать логический и лингвистический аспекты научного знания – аспекты, которые, конечно, нельзя недооценивать, хотя они и не исчерпывают, как мы увидим, природу научных теорий. Другими словами, представляется более разумным заметить, что эту концепцию не следует абсолютизировать, чтобы не упустить из виду другие аспекты научного объяснения, от которых могут зависеть логический и лингвистический аспекты. Мы утверждаем, что объяснение составляет – на интеллектуальном уровне – компонент того процесса, который мы уже видели действующим на уровне чувственного познания, точнее – восприятия. Не будет произвольным утверждать – и когнитивная психология, по-видимому, очень ясно поддерживает этот тезис, – что знание в широком смысле есть объединение и что, в частности, «мыслить – значит объединять», согласно знаменитому утверждению Канта, который, однако, в данном случае выражал взгляд, присущий всей истории философии. Но поскольку согласование эмпирических данных в контексте связной дедуктивной сети есть, конечно, форма объединения, соблюдающая фундаментальный интеллектуальный закон логической связности, ясно, что научное объяснение, как оно «в настоящее время» понимается, есть некоторый конкретный путь удовлетворения фундаментального требования объединения, характеризующее всякое знание вообще. Остается, однако, отрытым вопрос, состоит ли в этом вся роль объяснения, поскольку, безусловно, корректно будет спросить, исчерпывает ли объединение (понимаемое в рассматриваемом до сих пор ограниченном смысле) весь горизонт интеллектуального объединения и, вдобавок, должно ли оно осуществлять еще что-либо сверх того, чтобы просто объединять (т. е. должно ли оно указывать основания, отличные от чисто гипотетико-дедуктивных выводов, например, каузальной природы).
Помимо и в некотором смысле до объяснения должен иметь место интеллектуальный феномен понимания. К сожалению, отношения между этими понятиями неясны по противоположным причинам. С одной стороны, использование их в обыденном языке делает их практически взаимозаменимыми синонимами; с другой стороны, они использовались для обозначения когнитивных процессов весьма разной природы во время дебатов, разгоревшихся в начале XX в. между некоторыми знаменитыми мыслителями относительно «научного» характера исторических и социальных наук. Некоторые из них рассматривали «объяснение» (Erklären) (которое они понимали как подведение под некоторый закон или законы) как задачу и методологию, типичную для естественных наук, отождествляя достижение «понимания» (Verstehen) с задачей и методологией тех наук, которые иногда называли науками «о духе» (Geisteswissenschaften), «о культуре» (Kulturwissenschaften), «социально-историческими» и, в последнее время и в гораздо более широком смысле, «гуманитарными»
[375].
Было бы ошибкой трактовать это различение как произвольное или вводящее в заблуждение. Если рассматривать его в рамках конкретной исторической дискуссии, в которой оно отстаивалось, оно было вполне полезным и законным. Но оно гораздо менее полезно и меньше разъясняет, если мы сохраним верность ему вне этого конкретного контекста, как если бы им выражалось окончательное и четкое разделение. Поэтому гораздо лучше не противопоставлять друг другу «объяснение» и «понимание», а видеть в них различимые, но взаимосвязанные моменты интеллектуальной познавательной деятельности. Их отношения можно подытожить следующим простым тезисом: «невозможно объяснить то, что не понято».
Этот тезис выражает некоторое концептуальное предшествование понимания по отношению к объяснению, в том смысле, что объяснение должно развиваться в горизонте понимания; и можно рискнуть сказать, что, поняв, каково нечто, мы переходим к попытке понять, почему это так. Но мы не хотели бы создавать недоразумения по поводу этого «предшествования», которое следует понимать не во временно́м, а – что мы подчеркивали – в концептуальном смысле. В этом смысле понимание непрерывно сопровождает объяснение, и второе можно рассматривать как постоянное углубление первого. Более того, это никоим образом не пассивное углубление, поскольку может случиться, что объяснение встретится с такими трудностями, что потребуется существенная модификация рамок референции, предоставленных исходным пониманием, а это означает, что нечто, кажущееся всерьез необъяснимым, может оказаться также и непонимаемым. В этом смысле правильным будет также сказать, что результатом успешного объяснения будет то, что мы в конце концов «понимаем» наш предмет. Было бы наивным понимать это соображение как противоречащее нашему первому утверждению, что понимание «предшествует» объяснению: мы уже указали, что речь идет не о предшествовании во времени, а теперь мы можем более точно указать, что в данном случае (как и в бесчисленном количестве других) мы находимся в ситуации петли обратной связи, в которой начало и конец релятивизированы. В дальнейшем эти соображения станут яснее. Пока же мы просто заметим, что – если дело обстоит так, как мы сказали, – понимание и объяснение должны на равных правах входить как в естественные, так и в гуманитарные науки.
То, что мы сейчас обсудили, имеет отношение к понятию модели. Создать себе модель некоторой области реальности значит понять ее, в смысле получения объединенного представления области, которое, объединяя ее, выходит за рамки чисто чувственного опыта. Это объединение представляет собой гештальтизацию второго уровня, предполагающую гештальтизацию первого уровня, обеспечивающую представление, черты которого не чувственно воспринимаются, а мыслятся. И так же, как мы сочли разумным увидеть в корне понимания присутствие фундаментальной интеллектуальной процедуры – дедуктивной аргументации, – так же кажется разумным признать в корне понимания присутствие не менее фундаментальной интеллектуальной процедуры – процедуры интерпретации. Поэтому, если мы соглашаемся назвать измерение логической аргументации логическим, мы можем согласиться назвать измерение интерпретации герменевтическим (имея в виду, что мы используем термин «герменевтический» в строго этимологическом смысле, без неявного подключения дополнительных коннотаций, связанных с различными сегодняшними философскими доктринами); и мы можем заключить, что в любом научном дискурсе присутствуют и логические, и герменевтические измерения и что последнее «возглавляет» (“presides” over) первое. Если теперь вспомнить, что за моделью была признана решающая роль в построении «понимающей» интерпретации, мы можем также заключить, что тем самым модели приписывается неустранимая герменевтическая функция.
6.3.2. Герменевтическая, эвристическая и аналоговая функции модели
Приведенные выше спецификации позволяют понять, почему герменевтическую функцию модели не следует смешивать с довольно тривиальным требованием «визуализации». Действительно, мы можем позволить себе использовать терминологию «ви́дения», не ввязываясь в нежелательные двусмысленности, поскольку мы говорили о проблемах «видеть как» и «видеть что» – двух выражениях, лишь случайно имеющих отношение к материальными образами, производимыми чувством зрения, поскольку они указывают скорее на интеллектуальное «ви́дение», на «инсайт», имеющий место также и в связи с самыми абстрактными сущими. (В этом смысле мы обычно – и правильно – говорим, что математик способен «видеть» свойства таких сущих, как числа, и т. д.)
