С этой более глубокой точки зрения не теряется ничего из эвристической и аналоговой ценности моделей, которая так часто подчеркивалась в специализированной литературе, поскольку мы теперь можем понять истинную основу этих очень важных функций. Действительно, и в тех случаях, когда для того, чтобы исследовать некоторую область объектов, мы строим некоторую модель этой области в рамках другой, уже известной структуры объектов, смысл этой процедуры не состоит просто в возвращении по аналогии к чему-то уже нам знакомому с целью психологически облегчить нам задачу нашего исследования (аналоговая функция). Не сводится эта процедура и к – безусловно не пренебрежимому – использованию структурной аналогии между двумя областями объектов с целью гипотетического переноса на пока еще неизвестную область аналогии {?} с уже известным в уже исследованной области (эвристическая функция). Это вполне респектабельные прагматические мотивации. Они, однако, не объясняют нам, почему из многих возможных моделей нам пришло в голову использовать именно эту. А причина следующая: в какой-то момент нам показалось, что эта модель может дать нам инсайт, концептуальную точку зрения, гештальтизацию, необходимую для понимания нашей области объектов. Эта гештальтизация – как мы подчеркивали – представляет собой «ви́дение как», которое, именно потому, что оно основано на аналогии, становится «ви́дением как если бы» и, в той мере, в какой аналогия сохраняет свою силу, дает нам эвристический стимул прямо взглянуть на незнакомую область в поисках дальнейших возможных подтверждений этого «ви́дения как». Однако в то время, как аналоговый смысл и эвристический импульс модели исчезают, когда первоначальные аналогии уже не используются, герменевтическая функция модели может сохраняться гораздо дольше, т. е. пока заключенная в модели гештальтизация – служащая для того, чтобы непосредственно объединять данные исследуемой области объектов, – не вступит в кризис по причинам, внутренним для этой самой области объектов. Как это может происходить, мы увидим позже. А пока что мы можем заметить, что сказанное выше уточняет часто защищаемый тезис, что модель есть «преамбула к теории»
[376]. Как мы увидим, теория состоит из системы высказываний, явно выражающих основные черты структуры, содержащейся в модели, так чтобы саму модель можно было испытать, выводя из нее точные высказывания, которые можно эмпирически тестировать.
6.3.3. Модель и построение области объектов
Соображения, касающиеся герменевтического измерения науки и особое значение, получаемое понятием модели с этой точки зрения, поясняют и обогащают общий взгляд на природу научной объективности, которой посвящена эта книга. Теперь мы представим некоторые свидетельства этого и в то же время укажем, как этот подход влияет на наш способ понимания законов и теорий.
Основной тезис концепции научной объективности, отстаиваемый в этой книге, состоит в том, что каждая наука рассматривает реальность с некоторой специфической «точки зрения», с которой связываются некоторые операциональные критерии референциальности, имеющие целью обеспечить эмпирическую проверку того, что говорится о реальности с этой точки зрения. Ясно, что указанные точки зрения уже выражают первую гештальтическую – а значит, герменевтическую – ориентацию, которая поэтому лежит в основе самого построения научных объектов. Это просто начальный момент, направляющий идентификацию данных любой актуальной науки. Однако это также показывает, что любое «данное» само есть конструкция с некоторой точки зрения – первая гештальтическая единица. Такие данные, когда они поступают с некоторым единообразием, объединяются далее в формулировки, которые иногда называются эмпирическими обобщениями и считаются получаемыми путем индукции. Но индуктивисты упускают из вида то, что «ви́дение» этих единообразий отнюдь не является однозначным и автоматическим, потому что оно равносильно открытию нового гештальта, нового объединения и, следовательно, новой модели, вписывающейся в рамки первичной гештальтизации и обобщающей ее. Многие научные законы представляют собой обобщения именно такого рода.
Но и сами законы скоро начинают выглядеть как данные, требующие, чтобы их вписали в более широкий гештальт, или модель, а концептуализация этой модели сама требует вмешательства герменевтического момента. Это – рождение теории, которое, таким образом, совпадает – в свой начальный момент – с предложением некоторой модели, понимаемой как глобальное ви́дение, как некоторый «способ представления» всей совокупности данных и уже открытых законов. Но возможности «понимания» данного множества данных в рамках определенного объединения – как мы неоднократно подчеркивали – многообразны; и каждое объединение добавляет к данным нечто свое, что порождает проблему проверки, не является ли это «нечто» более или менее произвольным. Это все равно что сказать, что теорию надо проверить. Но как это можно фактически сделать?
Ответ состоит в том, что для проверки теории мы должны сделать ее явной и сформулировать ее в языке; а это соответствует переводу ее интуитивного содержания, ее глобального инсайта в конечное множество гипотез, интенция которых – зафиксировать, так сказать, ее наиболее характерные черты. Интересно отметить, что на этой стадии происходит некоторого рода отделение теории от ее модели, поскольку теория, благодаря тому, что она становится языковым переводом модели, фактически отсылает к ней и только через это также и к объектам, которые, как мы знаем, включены в нее.
В этом очень кратком представлении мы можем найти удовлетворительную интерпретацю одного из нескольких смыслов, в которых используется понятие модели, смысла, подразумеваемого в высказывании, что иногда модель действует как «замещение теории» (а не простая «преамбула к теории», как мы отмечали выше). Типичный случай этого рода – модель атома Бора, фактически являющаяся теорией атома. Действительно, если бы мы хотели представить боровскую теорию атома, мы не могли бы сделать ничего, кроме как представить его модель, так что теория Бора есть в конечном счете теория его модели. Если мы понимаем модели уже не как просто имеющие вспомогательную функцию «иллюстрирования» теорий (функцию, которую иногда имеют некоторые модели), но как сущие, которые даже «конструируют» области объектов теорий, и из которых сами теории генетически следуют, последовательность требует сказать, что теория есть теория ее модели. Конечно, можно сомневаться в нашем способе различать модели и теории, а также в том, как мы можем говорить, что теория есть теория некоторой модели. И теория, и модель, даже если они задумываются как различные, говорят о реальности, как это определяется интенцией теоретика (и, в интерсубъективном плане, научного сообщества, принимающего эту теорию). Это затруднение некоторым образом спонтанно, но мы уже встречались с почти такой же ситуацией, когда заметили, что выражение «научный объект» получает двойное значение: в первом (и более подобающем смысле) научный объект есть абстрактный объект, ноэма, интеллектуальная конструкция, кодирующая некоторое количество атрибутов. Во втором смысле объекты некоторой науки или теории – это референты, экземплифицирующие абстрактный объект и принадлежащие к той внеязыковой и внементальной «реальности», в которой они «вырезаются» из «вещей» посредством операциональных референциальных процедур (за подробностями можно вернуться к разд. 4.6). Точно так же мы можем сказать, что в некоторых случаях теория есть теория модели (т. е. абстрактного объекта), хотя ее предполагаемые референты – сущие, отличные от самой модели, но, как мы надеемся, экземплифицирующие то, что описывается моделью. В других случаях модель есть только эвристическая подготовка теории, которая, после начального шага, может состоять из гораздо более широкого набора понятий, чем тот, который намечался моделью. Подчеркнем, кстати, что и модели, и теории в эмпирических науках предлагаются гипотетически и, следовательно, должны проверяться согласно критериям референциальности, специфическим для той науки, для которой они предлагаются (подробное обсуждение этих вопросов см. в гл. 9 Agazzi 1969).
