После всех этих уточнений имеет смысл говорить об истинности и ложности теорий в «аналоговом» смысле, базирующемся на двух фактах. Во-первых, что у теорий есть пропозициональный аспект; во-вторых, что они могут быть более или менее «верными», «точными» или адекватными описаниями области объектов, которую они стараются интерпретировать, сделав явным некоторый данный гештальт, и это понятие «адекватности» – то самое, которое использовалось в классическом определении истинности.
Поскольку представление всех этих деталей потребовало достаточно широкого дискурса, нам пришлось отложить до настоящего момента специальное рассмотрение вопроса о научной истинности, особенно потому, что мы должны принять во внимание самые важные возражения против этой истинности, а эти возражения иногда направлены против истинности теорий, а иногда – против истинности предложений. В этом пункте мы можем рассматривать оба эти типа возражений на общей основе.
8.1.1. Наука может только приближаться к истине, но никогда не достигнет ее
Это утверждение имеет целый легион приверженцев, которые поддерживают его по разным причинам. Кажется, что оно выражает прежде всего мудрость и скромность, которые должны бы характеризовать всякое познавательное предприятие человека, в том числе и науку. Для многих оно выражает пределы и конечность человеческого разума, предстоящего тайне реальности. Для других это просто вывод, который мы должны принять из того факта, что никакая научная теория до сих пор не существовала неопределенно долго, так что, если мы хотим избежать бесплодного скептицизма, который привел бы нас к утверждению, что наука (и человеческое познание вообще) всегда ошибочна, самое большее, чего мы можем достичь, это «приближение к истине». Но мы можем быть уверены в том, что достигаем такого приближения, по существу, по двум причинам. Первая – что не все, казавшееся истинным в отвергнутых теориях, погибает вместе с ними: кое-что остается и получает новое оправдание в последующих теориях. Вторая – что мы по крайней мере способны найти и отвергнуть наши ошибки, и это неустанное исключение лживостей само по себе говорит о приближении к истине.
Этот комплекс причин нашел свое синтетическое воплощение и стремление к систематическому выражению в философии науки Поппера и особенно в доктрине правдоподобности, которую он вооружил техническим и формальным аппаратом. Интенцией Поппера было снабдить теорию правдоподобности чем-то вроде аналогии определению истинности Тарского, и его теорию можно рассматривать как опирающуюся на три основополагающие доктрины. Первая – реабилитация теории истинности как соответствия; вторая – теория автономного существования (subsistence) «третьего мира» концептуальных сущих, независимых от мира эмпирической реальности и ментальных состояний (этот момент, однако, лишь слабо связан с понятием правдоподобности); а третья – техническое определение правдоподобности (либо в чисто логических, либо в логико-вероятностных терминах) плюс метрика для предполагаемого приближения к истине.
Все эти моменты были предметом все более разрушительной критики, начавшейся с формальных и технических ошибок, обнаруженных в определении самой правдоподобности, продолженной нахождением слабых мест и непоследовательностей в доктрине третьего мира и завершившихся атаками на теорию истинности как соответствия. В цели этой книги не входит ни критика, ни защита чьих бы то ни было доктрин. Поэтому мы не будем ни критиковать далее предприятие, которое считаем (хотя и не вполне удачной) попыткой сформулировать недогматическое, но все же привлекательное, строгое и конструктивное понятие науки; не будем мы и пересказывать критику других. На что мы хотим обратить внимание – это на базовую предпосылку, общую как для попперовской, так и для других доктрин «приближения к истине», которую мы считаем несостоятельной. Критика этой предпосылки неявно объяснит неудачи Поппера (и не только его) и в то же время даст нам некоторые указания на более подходящий путь удовлетворения законных интеллектуальных требований, лежащих в основе доктрины «приближения».
Предпосылка, которую мы имеем в виду, – это «субстантивная концепция истины», или концепция истины как существительного, о которой мы говорили в разд. 4.4.1, различая ее от «адъективной концепции», или концепции истинности как прилагательного. В этом обсуждении мы показали, что адъективная концепция больше подходит для рассмотрения истинности в контексте науки, не претендуя на то, что субстантивная концепция ошибочна или вводит в заблуждение в других контекстах. Теперь же мы посмотрим, какие у субстантивной точки зрения есть черты, способные побудить людей спонтанно принять ее.
Субстантивное использование повелительно побуждает нас рассматривать истину как субстанцию в классическом смысле, т. е. как нечто существующее само по себе. Более того, если мы говорим об использовании «истин» во множественном числе, то мы должны даже сказать, что истина предстает как область, составленная из нескольких отдельных сущих, так что, например, когда мы говорим об «истинах, открытых Ньютоном», мы можем фактически составить их конечный список и перечислить их одну за другой. Комбинированный эффект этих двух фактов (субстанциализации и плюрализации истины) почти неудержимо ведет к пониманию истины как более или менее собирательного единичного имени существительного, т. е. как референта единичного имени, обозначающего множество индивидуальных сущих, но которое в отдельных случаях может использоваться и для обозначения элементов этого множества.
Примером такого рода имени служит существительное «человек». Когда мы говорим, что человек создал науку и искусства, что человека надо освободить от тревоги и бедности и т. д., мы используем слово «человек» в смысле «человечество» (т. е. как собирательное имя). Но мы можем столь же легко использовать этот термин для обозначения отдельных индивидов из этого множества и сказать «я встретил на улице человека» или «в этой машине было три человека». Наконец, возможен и аморфный (неопределенный) статус, как когда мы говорим о достоинстве человека, о положении человека во вселенной, важности жизни человека и т. д., когда «человек» понимается и не как «человечество», и не как один отдельный человек, а скорее как универсальная сущность, которую мы не считаем чисто концептуальной (поскольку было бы бессмысленным приписывать достоинство, положение во вселенной, жизнь и т. п. понятию) и за которой мы можем быть склонны признать “суббытийное” существование (“subsistent” existence) в соответствии с нашими онтологическими наклонностями.
Очень похож на это вопрос об «истинности», и субстантивное употребление этого понятия может побудить нас понимать истину либо как некоторого рода область, состоящую из неопределенно большого числа отдельных истин (как человечество, состоящее из отдельных личностей), либо как некоторого рода универсальную сущность, отличную от любой конкретной истины, хотя и участвующую в них всех (как всякая личность участвует в универсальной сущности человека).
Из этой картины с легкостью следует, что в силу того факта, что наши исследования в лучшем случае могут собрать только конечное число отдельных истин, мы всегда останемся на некотором «расстоянии» от Истины (“the truth”), понимать ли ее как сумму отдельных истин или как универсальную сущность, которую нельзя исчерпать знанием конечного числа ее частных случаев. С другой стороны, поскольку прогресс человеческих исследований позволяет нам овладевать все возрастающим числом отдельных истин, мы можем утверждать, что мы находимся в процессе неограниченного «приближения к истине», и этот путь можно рассматривать либо как «бесконечную задачу» (если мы склоняемся к «коллективному» понятию истины как неограниченно большой области индивидуальных истин), либо как «регулятивный идеал» (если мы склоняемся к понятию истины как «универсальной сущности», глубину которой мы никогда не перестанем нащупывать).
