8.1.4. Законы науки лгут
Позиция, довольно близкая к обсужденным выше, отстаивается теми авторами, кто признает истинность предложений, очень близких к эмпирическим данным (таким как эмпирические обобщения), но не за самыми типичными теоретическими предложениями в науке (такими как фундаментальные законы), причем не потому, что понятие истинности к ним неприменимо, а просто потому, что они объявляются ложными. Самая известная представительница этой позиции – Нэнси Картрайт, которая выражает ее метафорически в само́м названии своей книги – «Как лгут законы физики»
[408]. В этой книге она утверждает, что законы физики «лгут», потому что не удовлетворяют требованию «фактичности», которому по общему мнению удовлетворяют. Это требование сводится к способности «описывать факты, относящиеся к реальности», так, что в той мере, в какой они на это способны, они истинны (р. 54). Но, говорит она, парадигматические законы физики, т. е. ее фундаментальные законы, «не описывают факты, относящиеся к реальности. Представленные как описания фактов, они ложны; поправленные до истинности, они теряют свою фундаментальную объяснительную силу» (там же). Причиной этого объявляется то, что в силу своей общности и того, что они касаются только очень ограниченных аспектов реальности, они не могут соответствовать никакой конкретной ситуации, в которой участвуют разные аспекты, силы или взаимодействия. Даже когда мы пытаемся объяснить конкретный факт «сочетанием нескольких причин», сила этих объяснений исходит от предположения, что объяснительные законы «действуют» в комбинации точно так же, как они «действовали» бы по отдельности. Поэтому существенно, чтобы эти законы имели одну и ту же форму в комбинации и вне ее. Но это невозможно, если законы должны описывать актуальной поведение объектов. Актуальное поведение есть результирующая простых законов в комбинации. Достигаемый эффект – это не эффект, диктуемый любым одним из этих законов в отдельности. Чтобы быть истинным в случае комбинации, закон должен описывать один эффект (тот, который фактически имеет место), а чтобы быть объяснительным, он должен описывать другой. Происходит взаимообмен истинности и объяснительной силы (р. 59).
Из этих высказываний (и из общего ее подхода в этой книге) ясно, что автор не только не знаком ни с какой литературой по вопросу об идеализации в науке, но и не понимает, что фундаментальные законы кодируют некоторые черты природных явлений, которые лишь частично экземплифицируются в любом конкретном «факте», и именно потому, что этот факт экземплифицирует также несколько других черт, которые могут быть закодированы другими законами. Привилегия, дарованная «фактичности», побуждает автора приписать полную когнитивную весомость тому, что она называет «феноменологическими» законами, т. е. на практике эмпирическими обобщениям. «Великая объяснительная и предсказательная сила наших теорий заключается в этих фундаментальных законах. Тем не менее, содержание нашего научного знания выражается в феноменологических законах» (р. 100). Это утверждение спорно, поскольку (как мы утверждали в нашей работе) фундаментальные законы тоже дают нам научное знание, в полном смысле, рассмотренном нами.
Позиция Картрайт, однако, другая. Она утверждает, что «ультрареалист полагает, что феноменологический закон истинен в силу более фундаментальных законов. Одно из элементарных объяснений этого состоит в том, что фундаментальные законы делают феноменологические законы истинными. Истинность феноменологических законов выводится из истинности фундаментальных в самом буквальном смысле – между ними существует нечто вроде причинного отношения» (там же).
Мы не будем оспаривать существование сейчас или в прошлом таких ультрареалистов (смутные намеки автора, конечно, недостаточны в качестве исторического свидетельства в его поддержку), но лучше заметим, что никакая разумная философия науки не считала истинность феноменологических законов «зависящей» от истинности фундаментальных законов и тем более «причиняемой» ими. (Признанная) истинность фундаментальных законов дает основания для (независимо проверяемой) истинности феноменологических законов, и фактически в случае коллизии между феноменологическими и фундаментальными законами что оказывается под вопросом и должно быть (если возможно) «спасено», так это истинность фундаментальных законов.
Картрайт, однако, – слишком тонкий философ, чтобы полностью оказаться в плену логико-эмпиристского взгляда, который неявно определяет описанную выше позицию (в частности, последние разделы ее книги содержат интересные элементы, указывающие на преодоление этого взгляда). Поэтому неудивительно, что она (принимая открытое указание Адольфа Грюнбаума) отстаивает взгляд на соотношение между фундаментальными и феноменологическими законами, во многом близкий к тому взгляду на отношение между кодированием и экземплифицированием, который мы поддерживаем в настоящей работе.
Я называю этого рода трактовку отношения между фундаментальными и феноменологическими законами родовидовым объяснением. Согласно ему, в любой конкретной совокупности обстоятельств фундаментальные объяснительные законы и феноменологические законы, которые они объясняют, утверждают одно и то же. Феноменологические законы – это то, к чему сводятся фундаментальные законы в наличных обстоятельствах. Но фундаментальные законы выше, поскольку они высказывают факты более общим образом, так что говорят о большем разнообразии обстоятельств» (р. 103).
Здесь различие рассматривается просто как отношение между общим и частным. Но интересно здесь то, что при описании того, как фундаментальные законы применяются к конкретным ситуациям, выражаемым феноменологическими законами, мы обнаруживаем превосходную характеристику, что это значит – что понятие или предложение кодирует свойства, частично экземплифицируемые в конкретных случаях, и открыто для экземплификации в других случаях. Но теперь ясно также, что мы вряд ли можем утверждать, что фундаментальные законы не истинны в некоторой данной ситуации, если они «утверждают то же самое», что и феноменологические законы, объявленные истинными в этой же ситуации.
Подобными же аргументами мы можем опровергнуть аналогичные возражения против способности науки достигать истины, потому что ее теоретические объекты (такие как материальные точки, идеальные газы, твердые тела и т. п.) не существуют. Мы уже обсуждали это возражение и видели, что оно основывается на неумении различить кодирование и экземплификацию, и мы не будем повторять здесь эти замечания.
8.1.5. Как могут научные теории быть истинными, если они обычно опровергаются после более или менее краткой жизни?
Это возражение основывается на том историческом факте, что мы не знаем никакой научной теории, живущей неопределенно долго. Со времени создания современной науки в XVII столетии жизнь научных теорий становилась все короче, и нет никаких правдоподобных оснований утверждать или даже надеяться, что наши современные теории, в разных областях науки предложенные лишь недавно, сохранятся на протяжении всей истории человечества. В силу этого исторического свидетельства попперовская фальсификационистская теория науки представляется на первый взгляд удачной интуицией подлинного «духа» науки, поскольку ее можно рассматривать как осознание того, что судьба научной теории – рано или поздно оказаться ложной. Но если теория, или хотя бы одно отдельное предложение истинно, его истинность должна быть вечной, поскольку истинность состоит в отношении между предложением (которое не меняется) и реальностью (которая тоже не меняется), и это отношение не может измениться в некоторый данный момент. Или, если нам так больше нравится, мы можем сказать, что если некоторое предложение (с невыраженным временем) оказывается ложным в некоторое данное время, это значит, что оно всегда было ложным, даже до этого времени, и будет оставаться ложным на все остальное время. Из этого нет исключений даже для предложений с выраженным временем, поскольку можно считать, что само время входит в число их референциальных атрибутов.
