Если без предрассудков посмотреть на доктрины социологов науки, можно увидеть, что их эпистемологический релятивизм зависит от недостаточно четкого различения когнитивных и практических аспектов социальной вовлеченности науки. Мы исследуем этот вопрос, рассматривая культурные контексты, в которых возникло это смешение.
9.1.3. Проблема нейтральности науки
Концепция науки как социального продукта была существенно поддержана в 1950-е и 1960-е гг. диспутами по поводу «нейтральности» науки, поскольку эта концепция составляла общую рамку практически для всех позиций, отрицавших эту нейтральность. Вплоть до середины XX столетия наука рассматривалась как область бескорыстного, беспристрастного и объективного поиска истины и надежного знания, неподвластного внешним влияниям и давлению, нечувствительным к идеологическим конфликтам, готового помогать человечеству, предлагая ему эффективные орудия для решения всякого рода проблем. Не считалась наука ответственной и за морально негативные (или позитивные) применения, которые люди давали ее открытиям.
Однако после Второй мировой войны многие люди начали подчеркивать, что морально негативные применения науки стали на самом деле довольно обычными, что влияние на научные исследования разного рода «властей» стало не пренебрежимым, а также что происходящий сам собой рост науки и технологии готов был производить, более или менее автоматически, нежелательные и даже ужасные последствия, лишь предварительными признаками которых были загрязнение окружающей среды и другие экологические бедствия. Поэтому казалось очевидным, что с учетом этих фактов наука не может оставаться беспристрастной и «нейтральной».
Вскоре последовал второй шаг, когда критика науки сосредоточилась не ее возможных использованиях и последствиях, а на ее когнитивной деятельности, отрицая, что она представляет собой ту модель исследования, обеспечивающую беспристрастное, публичное, проверяемое и критическое знание, которой она долгое время считалась. Утверждалось, напротив, что наука всегда есть продукт некоторого конкретного социального сообщества, что она вырастает из общего мировоззрения и установок этого сообщества, что она неизбежно имеет тенденцию служить интересам его господствующего класса и оказывать интеллектуальную поддержку идеологии этого класса. Предполагаемая объективность и проверяемость научных доктрин объявлялась чисто фиктивной, поскольку иерархическая организация научного сообщества, связи между его политическими и/или экономическими лидерами, контроль, осуществляемый над публикациями, доступ к финансированию исследований и реальная возможность выражения диссидентских (научных) мнений – все определялись на основе ненаучных критериев. Так что наука осуждалась как (вольная или невольная) прислужница «власть имущих», отражающая (осознанно или неосознанно) их идеологию.
Эта волна критики испытывала влияние политических и идеологических целей и, как мы уже отмечали, развивалась в основном некоторыми направлениями западного «неортодоксального» марксизма, стремившимися подорвать одну из самых прочных опор интеллектуальной оппозиции марксизму. Это противопоставление науки и идеологии особенно подчеркивалось, например, Поппером, осудившим марксизм (и всякую другую идеологию) как устаревший, старомодный, догматический и иррациональный проект решения социальных, экономических и политических проблем. В то время как «ортодоксальные» марксисты в Советском Союзе и других коммунистических странах пытались отвергнуть эту критику, защищая старый «классический» тезис, что марксизм является единственным научным подходом к обществу, западные неомаркисисты (осознавая крайнюю слабость этой претензии) пытались утверждать, что нет существенной разницы между наукой и идеологией, поскольку наука сама идеологически вдохновляема и ангажирована. Поэтому, согласно западным неомарксистам, наука не может служить орудием критики идеологий. Этим объясняется особое место, отводимое тезису, что наука есть социальный продукт. Этот тезис был центральным аргументом, используемым для обоснования утверждения, что наука внутренне идеологична и лишена всякой объективности, которое использовалось как орудие дискредитирования ее как модели честного и независимого поиска истины.
Защитники нейтральности науки не отрицали, что применения науки могут быть опасными, но утверждали, что это вина не науки или ученых, а тех, кто использует научное знание. Научное знание «нейтрально», поскольку может применяться для достижения как полезных, так и опасных целей, и не должно отвлекаться от своего поиска истины такими вненаучными соображениями. Защитники нейтральности науки отвергали также и критику, направленную на когнитивную нейтральность науки, считая ее искажением подлинной природы науки, защищаемым из пристрастных политических целей. Этот спор остался бесплодным не только потому, что на аргументы противников часто влияли противоположно направленные предрассудки, но и (что более существенно) из-за непроясненности самих понятий нейтральности и науки. Поэтому прежде, чем продолжить наше обсуждение, мы постараемся их прояснить. Значение, приписываемое в этом споре «нейтральности», было не наиболее распространенным, согласно которому нейтральность состоит в равноудаленности от обеих противостоящих партий, а она понималась как независимость от их мотивов, предрассудков, интересов, обусловленностей и целей.
Что касается науки, мы должны признать, что обычно понимаем ее двумя разными способами. С одной стороны, мы рассматриваем ее как систему знания, отождествляя ее, например, с содержанием учебников, журнальных статей, теорий т. д., к которому подходят в соответствии с определенными критериями объективности и строгости. С другой стороны – как систему человеческой деятельности профессионального характера; мы, например, говорим, что некто занимается (does) математикой или физикой, но не (как профессией) музыкой или плотничьим делом.
Это различение очень важно для вопроса о нейтральности. Если мы рассматриваем науку как человеческую деятельность, очевидно, что она не может и даже не должна быть нейтральной. Как и всякая человеческая деятельность, она предполагает личные и коллективные мотивы; она служит определенным целям, так же, как и более или менее законным интересам; она зависит от разного рода обусловленностей, она подвержена нравственным и политическим соображениям; она получает философские и идеологические интерпретации и вдохновения и т. д. Однако если мы рассматриваем науку как систему объективного знания, мы должны признать, что она является и должна быть нейтральной по отношению ко всем этим элементам. Другими словами, когнитивная ценность научного высказывания или теории должна опираться только на объективные научные критерии. Например, если некоторое подлинно научное открытие сделано в рамках военной исследовательской программы, имеющей морально неприемлемые цели, оно остается научно достоверным, несмотря на негативные намерения, стоящие за этой программой. Напротив, если провозглашенное открытие на самом деле ошибочно, оно остается научно несостоятельным, даже если к нему пришли в ходе искренних исследовательских усилий найти, например, лекарство от рака. (Намерения людей могут определять предмет научного исследования, но не его результат.) Теперь, кстати, нам легко понять, почему «социалистические» и «капиталистические» ученые на самом деле разрабатывают одну и ту же математику, физику, химию и т. д. Это просто результат того, что объективное знание, содержащееся в этих дисциплинах, совершенно независимо от того социального и идеологического контекста, в котором оно было получено
[416].
