На самом деле всякий раз, когда развитие какой-либо науки представлялось как «освобождение от метафизики», речь шла об отказе от некоторых конкретных метафизических рамок и принятии (часто неосознанном) других. Например, отказ от детерминизма в квантовой физике не означал исключения из микрофизики всяких метафизических взглядов, а просто замену прежней «классической» детерминистской метафизики природы на новую, индетерминистскую. Гораздо разумнее осознавать метафизику, которую имеешь, чем иметь ее, не осознавая этого.
10.4. Взаимная динамика метафизики и науки
Два главные препятствия затрудняли лучшее понимание отношения между метафизикой и наукой. Первое из них – представление, что метафизика есть чисто априорная спекуляция, догматически претендующая навязывать свои вечные, неизменные и абсолютные «принципы» другим формам познания, и в частности науке. Второе – что метафизика рассматривает науку как некоторое следствие или приложение своих догматов. Оба эти мнения ложны, и мы покажем это, начав со второго.
Отношение между наукой и метафизикой подобно отношению между экспериментами и теорией в науке. Как мы уже говорили, эксперименты предполагают теорию, поскольку они планируются и выполняются с использованием понятий, законов, методов некоторой теории и с целью ответить на «вопросы», задаваемые в этой теории. В этом смысле они «зависят» от теории. Однако их исход от нее не зависит, и он неизбежно вносит в нее некоторую модификацию. Как мы уже подчеркивали, если эксперимент успешен, он не только «подтверждает» или «подкрепляет» теорию, но и фактически обогащает ее, добавляя новую подробность к гештальту области объектов, о которой говорит теория. Если эксперимент дает «отрицательный» результат, теорию нужно модифицировать, предлагаемый ею гештальт оказывается не вполне адекватным, и, может быть, от него придется отказаться и заменить другим. То, что мы сказали об экспериментах, можно с некоторыми модификациями повторить и о «данных» теории. Короче (как мы подробно рассматривали в разд. 6.3), имеет место непрерывная обратная связь между гештальтом и его компонентами: глобальная картина, предлагаемая первоначальным гештальтом, испытывается путем анализа ее деталей; некоторые из них, не рассмотренные ранее, и исход этого рассмотрения совершенно открыты. Если мне показали фотографию, я могу с первого взгляда принять ее за портрет моего старого друга, а после тщательного рассматривания я могу либо подтвердить это мнение (и даже обнаружить незамеченные мною раньше детали внешности моего друга), или «узнать», что это фотография совсем другого человека.
Чем теории являются по отношению к экспериментам и данным опыта, тем являются метафизические рамки по отношению к научным теориям. Они – гештальты более высокого порядка, в которых оформляются теории. Следовательно, теории «зависят» от этих более общих критериев познаваемости, но не «выводятся» из них и взаимодействуют с ними в петле обратной связи, которая, во всяком случае, вызывает изменения (разной степени серьезности) метафизического фона. Например, классическая механика, с ее неявным приравниванием понятий причины и силы, постепенно привела к ограничению понятия причинности до «эффективной» причинности и даже закономерности (как это очевидно и у Юма, и в «Критике чистого разума»). Это в свою очередь привело к неосознанному отождествлению причинности с детерминизмом, так что, когда детерминизму был брошен вызов квантовой физикой, «принцип причинности», казалось, был опровергнут. Но это стимулировало критический пересмотр этого принципа, приведший к отличению его от детерминизма и к добавлению новых уточнений и различений к тем, которые уже были введены на протяжении истории философии. Несправедливо было бы сказать, что метафизики испробовали все возможные средства для «спасения» своего «вечного» принципа причинности, утверждающего, что всякое изменение имеет причину. Правильно будет сказать, что многие философы пытались понять, как можно критерий познаваемости, обеспечиваемый принципом причинности, преобразовать так, чтобы справиться с относительностью и квантовой физикой. На самом деле это означает настоящую «перегештальтизацию» этого принципа (который, кстати, переформировывался сотни раз в истории философии, так что не существует никакой недвижимой и неприкасаемой его формулировки). Суммируя: существует не только влияние метафизических рамок на научные теории (как теперь показал ряд философов), но и не менее значимое влияние научных теорий на метафизику, и этот вопрос может заслуживать большего внимания философов, чем он получал до сих пор. Все это легче выразить, если рассматривать эти «перегештальтизации» не как переформулировки метафизического принципа как такового, а скорее как модуляции этого принципа в разные онтологические принципы разных наук в смысле, обсужденном в разд. 10.3
[432].
Высказанные выше соображения проложили путь к обсуждению первого упомянутого выше тезиса – что метафизика есть догматическая априорная спекуляция. Только незнание истории философии может допустить защиту такого тезиса. Метафизика всегда была попыткой глубоко понять реальность, сделать ее познаваемой; и в этом смысле ее установка не отличается от установки науки в разных ее специфических областях. В этом смысле метафизика отличалась тщательной выработкой своих понятий, в гораздо большей степени, чем формулировкой догматов. Эти понятия использовались для ответа на фундаментальные вопросы или проблемы (история философии насчитывает гораздо более вопросов, чем ответов), и эти проблемы тоже были очень «конкретными» (конечно, если мы были способны увидеть их в их историческом контексте). Очевидно, только немногие из них касались понимания физического мира, и этим объясняется, почему многие метафизические доктрины, породившие эпистемологические, логические, моральные, экзистенциальные и политические проблемы, могут создавать впечатление далеких от интеллектуального стиля науки; но было бы наивным претендовать на то, что все интересное и важное должно быть связано с наукой.
Во избежание недоразумений, может быть уместным последнее замечание. Говоря, что метафизические рамки являются предпосылками научного исследования, мы не утверждаем, что разработка или исследование метафизики является необходимой предпосылкой для занятий наукой. Мы просто заявляем, что невозможно заниматься наукой, не имея и не используя некоторого рода метафизического фона, но мы не утверждаем, что невозможно заниматься наукой, не зная явно и осознанно метафизики. Это напоминает положение носителя некоторого родного языка. Он или она может говорить правильно и свободно, несмотря на незнание правил грамматики этого языка (так же, как и его полного словаря), которым он или она просто владеет и употребляет неосознанно. Но это не значит, что не имеет смысла уделять время изучению этого языка и, например, описывать его грамматику и и составлять словари. Более того, верно, что даже носитель языка часто улучшает свое владение им, изучая его грамматику по учебнику или заглядывая в словари – что означает размышлять над своим языком, осознавать его структуру и богатство, совершенствуя таким образом свое владение им. Отношение рефлектирующего ученого к метафизике должно было бы быть по существу таким же. Ему или ей следовало бы относиться к ней с тем же уважением, с каким писатель относится к лингвистике. Романист, вероятно, никогда не возьмется подготовить словарь или учебник грамматики своего родного языка; и он, вероятно, знает, что грамматики и словари не являются догматически фиксированными кодексами хорошего языкового поведения, но скорее инвентарями, цель которых – записать самые общие черты живого языка, к которому они приспосабливаются с течением времени. Однако он никогда не будет утверждать, что эти работы – абстрактные и бесполезные спекуляции, и время от времени он может с пользой обращаться к ним. Более того, он будет понимать, что эти работы учитывают не только конкретный язык той сферы, с которой он работает, но и многие другие сферы: поэтические, юридические, технические, философские употребления будут учтены и объяснены, сферы, которые могут быть чужды нормальному для него употреблению языка, но имеют право гражданства в исследовании, посвященном языку в целом. Ученый, презирающий метафизику, будет подобен носителю языка, презирающему грамматику и словари под тем предлогом, что «он знает, как пользоваться своим языком». Возможно, он делает иногда орфографические ошибки или неправильно понимает значения некоторых слов. Конечно, он не может не иметь «свои собственные» неявные грамматику и словарь, но в них не обязательно все верно. Конечно, совсем иначе обстоит дело в тех случаях, когда создаются новые выражения, вводятся новые значения или некоторые отклонения от стандартных правил – не из невежества, а ради более или менее ясной и осознанной цели.
