Конечно, не надо быть наивным и полагать, что именно «корпускулярная» черта привела к поражению корпускулярной теории. Так полагали просто потому, что, в силу уже упомянутой визуализационной установки физики того времени, самые интуитивно различные точки расхождения между этими двумя теориями считались действительно решающими. Сегодня мы понимаем, что хотя бы некоторую часть корпускулярной концепции надо сохранить, наряду с некоторыми волноподобными качествами света.
Поэтому вывод должен быть следующим: когда две сравнимые теории А и В фактически сравниваются, если результаты применения А в целом более удовлетворительны, чем результаты применения В, А следует считать лучшей теорией. Если мы хотим использовать в этой ситуации наш «интенсиональный» способ выражения, мы можем сказать, что, когда решающие эксперименты, как кажется, признают некоторое конкретное понятие неадекватным исследуемому объекту, следует осудить теорию в целом, но слабый пункт ее не следует усматривать в интенсионале какого-то конкретного инкриминируемого понятия. На самом деле интенсиональная часть теоретического понятия, которую считали ответственной за неудачу теории, вполне могла быть неповинной, так что ее можно было бы спасти в ходе дальнейшего развития данной науки.
Конечно, вопрос о сравнении теорий гораздо сложнее, чем может показаться из сказанного в этом разделе, поскольку он глубоко коренится в гораздо более разработанном дискурсе относительно изменения теорий. Во всяком случае, он представляет собой достаточно четко выделяемую подпроблему этой более общей проблемы и характеризуется некоторыми логически и эпистемологически ключевыми вопросами, которые мы пытались здесь выделить и обсудить. Мы будем еще говорить о более широком смысле этой проблемы в ее отношении к другим вопросам, когда будем более подробно рассматривать изменение теорий. Тогда мы вернемся к вопросу о сравнимости, чтобы прояснить некоторые несущественные предпосылки настоящего обсуждения. В частности, некоторые моменты нынешнего обсуждения зависят, как кажется, от «сентенциального» (statement) понимания теорий и от дедуктивной модели сравнения теорий, хотя на самом деле это не так. Действительно важный тезис состоит в том, что сравнение теорий основывается на референции, а не на значении, и поэтому операциональные критерии так важны в этом отношении
[155].
3.4. Понятие «универсума дискурса»
Проведенный нами до сих пор анализ сложной структуры научной объективности дал нам достаточно инструментов анализа для того, чтобы заняться проблемой онтологического статуса научных объектов или, если кто-то это предпочитает, онтологической ангажированности науки. Однако прежде чем непосредственно заняться этим вопросом, опишем более точно основную идею общей позиции, принятой в этой книге, обсудив понятие, часто используемое в философии науки, но имеющее особое значение в рамках нашего подхода. Это – понятие универсума дискурса некоторой науки, которое обычно в литературе рассматривается как эквивалент понятия области индивидов данной науки. Такая эквивалентность – не просто случайное сосуществование языковых выражений. На самом деле оно покрывает собой по крайней мере два неявных предположения.
Первое из них состоит в том, что под «универсумом дискурса» мы должны понимать множество элементов (entities), имеющих свойства и отношения, о которых предполагает говорить некоторая определенная дисциплина, или наука. Как мы уже заметили, такой подход соответствует пониманию этих индивидов как «вещей», если придерживаться интуитивного представления о науке. Если использовать некоторые более утонченные подходы, такие, как представленные теоретико-модельной трактовкой как формальных, так и эмпирических наук, можно увидеть, что свойства и отношения рассматриваются там экстенсионально, как множества индивидов, множества упорядоченных n-ок индивидов и т. д. Как в интуитивном, так и в утонченном подходе проявляется некий скрытый платонизм, в том смысле, что индивиды и их атрибуты (понимаются они интенсионально или экстенсионально) понимаются существующими сами по себе, данными независимо от науки, пытающейся «говорить о» них как можно вернее.
Вторым предположением, на котором в действительности основывается первое, является отождествление значения с референцией. На самом деле, когда кто-то говорит об «области дискурса», он употребляет выражение, которое само по себе имеет лингвистический характер и как таковое просто замещает нечто вроде «рамки, в которых дискурс предполагается осмысленным». Только если мы отождествляем значение (смысл) с референцией, «область дискурса» может считаться синонимом выражения «множество обозначаемых, на которые предположительно ссылается дискурс».
Как должно быть ясно из предыдущих разделов этой книги, мы не считаем ни одно из этих предположений ни правильным, ни приемлемым, так что мы предлагаем другую интерпретацию понятия универсума дискурса.
Первым приходящим в голову интуитивно близким понятием является, быть может, понятие концептуального пространства, характерного для любой отдельной науки, а внутри науки – для ее различных теорий. Действительно, как мы уже подробно объяснили, когда опровергали наивное представление, согласно которому всякая наука характеризуется выбором некоторой области «вещей» в качестве поля своих исследований, для науки типичен скорее «способ рассмотрения» вещей, или, точнее, ограниченное тематическое поле, которому она посвящает свои исследования. Это значит, что всякая наука имеет дело со специфической «областью понятий», а не со специфической «областью вещей», и это с помощью этих понятий она формулирует свои вопросы, свои проблемы, свои догадки, свои предсказания и свои проверяемые утверждения. Это мы имели в виду ранее, говоря, что, когда наука рассматривается как организованное множество высказываний, ее специфичность выражается принимаемым ею конкретным множеством предикатов, являющихся именами понятий в некотором данном языке.
Мы говорим, что выражение «концептуальное пространство» лишь приближенно выражает понятие научной области дискурса, поскольку мы полагаем, что эти два понятия связаны генетическим отношением и процессом технического уточнения, что заставляет нас сохранять некоторое различие между ними. Больше об этом будет сказано, когда мы перейдем к вопросу об исторической детерминированности науки, но мы уже сейчас можем наметить основные линии их взаимоотношения.
Когда «созрели» подходящие исторические условия (являющиеся результатом внутренних, а иногда и внешних факторов, влияющих на науку), в научном сообществе открываются новые точки зрения, новые идеи начинают возникать в умах отдельных ученых – идеи, ведущие к (более или менее) новым способам рассмотрения реальности. Эти новые точки зрения стремятся организоваться вокруг ограниченного числа фундаментальных понятий, касающихся объектов (entities), свойств, отношений и процессов, составляя некоторое единство, которое можно сравнить с новым гештальтом, в котором несколько уже известных деталей организуются в новой форме или внезапно оказываются релевантными друг для друга не осознававшимся ранее способом. Такого рода переходы имели место, например, когда происходила коперниканская революция, когда механистическое мировоззрение широко распространялось в XVII в., когда в XVIII в. делались первые шаги научной интерпретации окаменелостей, когда Ламарк и Дарвин предложили идею биологической эволюции, когда ряд ученых почти одновременно в XIX в. положили начало «научной психологии», когда Планку пришла в голову идея «кванта действия» в связи с природой излучения. Другими словами, когда основывается новая научная дисциплина или когда в рамках уже существующей дисциплины назревает появление новой теории, это событие подготавливается процессом «гештальтизации», который мы предлагаем назвать построением «концептуального, или понятийного, пространства» этой новой дисциплины или теории
[156].
