Наконец, переходя к предложениям, введенная нами новация состоит в том, что положения дел рассматриваются как референты пропозиций. Это в какой-то мере напоминает доктрину, рассматривающую предложения как «имена» высказываний. Но при более внимательном рассмотрении это сходство исчезает, поскольку наша точка зрения выражает скорее мысль, что, вообще говоря, референт есть то, что экземплифицирует некоторый абстрактный объект. Принятие отождествления экстенсионала пропозиции с его истинностным значением согласуется с традицией, восходящей к Фреге и принятой Карнапом, которые оба стремились своей аргументацией рассеять создаваемое этим впечатление парадокса. Мы, однако, полагаем, что парадокс действительно рассеивается только в том случае, если мы можем обеспечить пропозиции референт «в мире», отличный от чего-то абстрактного, такого как истинностное значение. Поэтому, если мы (снова) отличим референцию от экстенсионала, мы сможем сказать, что экстенсионал пропозиции есть истинностное значение, поскольку его референция есть положение дел. Наше оправдание этого вкратце состоит в следующем: быть истинной или ложной есть свойство пропозиции: следовательно, как в случае любого свойства, «быть истинным или ложным» имеет интенсионал и экстенсионал. Интенсионалом является то, что предложение экземплифицируется (или не экземплифицируется) положением дел, а экстенсионал есть просто соответствующее истинностное значение. Это позволяет нам объединить все истинные предложения в один класс, а все ложные предложения – в другой. Ясно, что это совсем не то, что говорить, как Фреге, что истинностные значения – референты пропозиций (и это отличается также и от тех оснований, на которых Карнап утверждает, что они их экстенсионалы). Мы охотно признаем, что наше предложение в известной степени конвенционально (в сущности потому, что мы в общем виде определили экстенсионалы как классы референтов). Но это специфическое значение экстенсионала в случае пропозиций есть только лишь пример использования некоторых семиотических понятий в качестве «лимитирующего случая», как мы уже отмечали в других случаях, и это соответствует нашей цели – сохранять различными, хотя и все еще соотнесенными, три уровня – языка, мысли и мира.
Нам осталось еще прояснить понятие внешнего мира, включенное нами в схему онтологического анализа без предварительного обсуждения. В этом месте мы просто скажем, что согласно нашему подходу внешний мир есть мир референтов, а в более точном смысле – мир тех единиц, до которых можно добраться, используя операциональные критерии референциальности, о которых мы часто говорили в этой работе (которые мы называли также критериями протокольности/объектификации). Как мы уже отмечали, это не значит, что этот мир состоит только из материальных единиц. Поскольку критерии референциальности бывают самого разного рода, из этого логически следует соответствующее разнообразие в онтологии обстановки этого внешнего мира. Отличным от мира интенсиональных абстрактных объектов внешний мир делает то, что абстрактные объекты просто кодируют свойства, в то время как объекты внешнего мира их экземплифицируют; и самым эффективным критерием проверки того, имеет ли эта экземплификация место или нет, являются (особенно в точных и естественных науках) критерии референциальности. Поэтому мы снова рассмотрим референцию в разд. 4.3. Но перед этим мы считаем уместным рассмотреть понятие, которое до сих пор не анализировано, – понятие вещи.
4.1.6. Что такое вещи?
Этот вопрос вполне мог бы быть заглавием трактата по общей онтологии, но мы, конечно же, не собираемся рассматривать его в столь широком смысле. Мы можем избежать этого, поскольку в онтологии этот вопрос рассматривался бы как абсолютный, тогда как мы собираемся рассматривать его лишь как относительный, т. е. как относящийся к различию между объектами и «вещами», которому мы уже дали развернутое объяснение. Из этого подхода непосредственно следует, что понятие вещи само будет релятивизировано, поскольку одно и то же нечто (entity) может быть в одном контексте (т. е. с одной точки зрения) вещью, а в другом – объектом. Это равносильно утверждению, что «вещь» выражает понятие скорее функциональной «роли», нежели внутреннего свойства чего-то.
Чтобы сделать эту роль явной, мы можем сказать, что нечто играет в научной дисциплине роль вещи, если его можно идентифицировать, т. е. безошибочно ссылаться на него, независимо от рассматриваемой теории и независимо от формы, которую эта теория в конечном счете примет. Именно в этом смысле мы сказали выше, например, что телескоп, микроскоп и амперметр надо рассматривать как «вещи», чтобы мы использовали их как инструменты для построения, соответственно, современной астрономии, современной биологии и современной науки об электричестве. Они играют роль (выполняют функцию) вещей просто потому, что они должны быть идентифицируемы, распознаваемы и манипулируемы без использования астрономических, биологических или относящихся к электричеству понятий соответственно. Это не значит, конечно, что можно использовать или даже распознать эти вещи вообще безо всякого знания. Чтобы отличить амперметр от часов, на которые он может быть очень похож по внешнему виду, нужно иметь достаточное представление о том, что такое амперметр, быть способным пользоваться им и считывать его результаты. Следовательно, это значит, что амперметр (в той мере, в какой это вещь) может быть подвергнут исследованию и стать объектом другой теории («теории инструмента»).
Но в этом понятии скрывается больше, чем мы до сих пор видели. Действительно, тот факт, что мы можем взять телескоп или амперметр и заставить их играть роль вещи, является следствием того факта, что они уже являются результатом предшествующего конструирования, в котором они были предметами либо подобающего научного исследования, либо его «прикладного отпрыска». Поэтому они, с одной точки зрения, данные (с точки зрения теории, использующей их в качестве исходных пунктов, т. е. своих собственных операциональных орудий), а с другой – конструкты (с точки зрения генетического процесса, в результате которого они были произведены и стали настолько привычными и надежными, что воспринимаются как сами собой разумеющиеся)
[188].
Надо также не забывать признавать открыто обратную связь между инструментами, используемыми теорией, и самой теорией, в результате которой инструменты могут совершенствоваться, перепроектироваться или даже проектироваться полностью заново вследствие прогресса использующей их дисциплины. Это верно, но это по существу не затрагивает нашей позиции. Ибо если новые инструменты (которые уже в силу того, что они «новые», были получены как «объекты» по крайней мере некоторых разделов данной теории) дают нам новые операциональные предикаты, это просто означает, что они практически породили новую область объектов, по отношению к которым они играют роль вещей, не вызывающих сомнений. (Это не должно означать, что такая новая часть дисциплины, или даже новая дисциплина, созданная таким образом, должна быть официально признана как таковая – потому-то у нас так часто возникает впечатление, что инструмент преобразует себя внутри теории.) С другой стороны, если случается, что новый инструмент дает нам новый метод тестирования, в рамках теории уже существующих операциональных предикатов, это не повредит нашей точке зрения, как мы показали это в другом месте в ходе более глубокого обсуждения операциональных понятий с более технической точки зрения
[189].
