На втором этапе мы принимаем во внимание сообщество говорящих, использующих данный язык; и наконец мы рассматриваем референты, к которым это понятие обычно применяется. Чтобы определить или обнаружить референт, нам вместо этого по существу нужно практическое взаимодействие. Нам нужно встретиться с референтом, нам нужно «иметь с ним дело», мы должны почувствовать его отличие от нас и наших ментальных продуктов и его сопротивление нам (и все это – не отрицая, что мы можем быть «направляемы» к референту учетом смысла). Только на втором этапе, как мы увидим, можем мы получить право провозгласить существование некоторых референтов на базе аргументов (но все еще не на базе только аргументов). Этот нементальный (или неинтеллектуальный, неязыковой), но скорее «практический» характер референциальности явно подразумевается в способе мышления, присущем здравому смыслу и некоторым философским доктринам (таким, как, например, прагматизм Пирса). Например, чтобы объяснить, почему снящееся яблоко нереально (т. е. не такое, к которому может быть применена референция), спонтанно хочется сказать: «потому что его нельзя съесть», указывая таким образом на некоторого рода практическое взаимодействие с референтом. То же самое можно повторить, когда мы говорим, что этот стол – реальный стол, а не просто творение нашего сознания, как утверждали бы идеалисты. Мы могли бы подкрепить наше утверждение, добавив, что мы можем дотронуться до этого стола, подвинуть его, сесть на него, рассматривая все это не столько как способы восприятия, сколько как действия или испытывания сопротивления. Тот же самый образ мышления можно обнаружить за смутным и двусмысленным выражением «внешний мир» или за высказыванием, что референт является внешним по отношению к субъекту. Ясно, что такой способ быть внешним не имеет никаких собственно пространственных коннотаций, но намекает на некоторого рода противостояние или различие, проявляемое референтом относительно субъекта.
Что же касается истории философии, самое интересное подтверждение этой неинтеллектуальной природы отношения между личностью и референтом исходит от традиции не эмпиризма, но идеализма. Упомянем в этой связи только понятие Фихте о не-Я как о постоянном «препятствии», которое трансцендентальному Я приходится преодолевать. Это привело его к признанию приоритета действия перед мышлением, что определяет его идеализм как этический
[205].
Если все сказанное выше верно, из него следует, что референты должны встречаться в нашем практическом образе действий, и именно поэтому мы могли сказать выше, что единственная подобающая характеристика вещи – это то, что она есть отождествляемый референт (где «отождествление» означает конкретный акт «встречи с», а не часть процесса описания. Другими словами, в настоящем обсуждении «отождествить» значит «выделить, отобрать»). Это значит, что все, обладающее достаточным единством, чтобы быть отождествимым «нечто», с которым мы можем вступить в некоторое практическое взаимодействие, есть в силу этого вещь, нечто, которое мы можем рассматривать, на которое мы в идеале можем «указать», о чем мы можем начать думать и говорить и которое поэтому может стать референтом нашего дискурса. Если в нашем распоряжении окажется некоторое число таких вещей, так что мы сможем установить с ними взаимодействие, которое станет, так сказать, стандартизованным в рамках некоторого сообщества, то эти вещи могут стать условиями и исходными пунктами для введения операций, посредством которых мы определяем научные объекты так, как это было описано выше. И этим оправдывается утверждение, что операции являются базовыми условиями референциальности для научных объектов: операции сами суть референты, применяемые к референтам
[206].
Чтобы лучше понять этот момент, рассмотрим снова отношение между «вещами» и «объектами» в свете сказанного в этом разделе, что дает нам возможность, в частности, рассмотреть его также как выражение различия между смыслом и референцией. Чтобы рассматривать что-либо как объект некоторой науки, мы прежде всего должны это идентифицировать; и это в большинстве случаев происходит потому, что мы можем произвести это идентифицирование в пространстве и времени с помощью наших чувственных восприятий и помочь другим людям произвести эту идентификацию, прибегая как минимум к жестам, но чаще к другим, более сложным, конкретно доступным орудиям. Когда вещь идентифицирована, становится возможным ссылаться на нее, говорить о ней, используя разные языки, т. е. прибегая к разным множествам предикатов. В повседневном языке используются предикаты, имеющие неспециализированное значение, в то время как различные науки вводят, как нам известно, «релятивизированные» множества предикатов, с помощью которых можно «вырезать» ряд объектов из одной-единственной вещи. Теперь мы рассмотрим отношение, существующее между этими двумя «мирами предикатов» (неспециализированных и специализированных), которые обычно понимаются неправильно. На самом деле согласно наиболее распространенному взгляду предикаты повседневного языка неточны или, в лучшем случае, примитивны и наивны, так что научные предикаты вводятся с целью обеспечить точность и объяснение. Другими словами, очень общая точка зрения состоит в том, что мы, конечно, не можем не начать с повседневного опыта и предикатов обыденного языка, таких как обозначающие цвета, звуки и т. д., но потом научный дискурс (например, физика) объясняет эти черты в терминах своих точных предикатов. И многие люди делают отсюда вывод, что в силу этого факта от повседневных предикатов можно избавиться и вполне без них обойтись (это заключение имеет явно редукционистский характер).
