Быть может, будет полезно напомнить читателю, что безусловно сложные семантические соображения, представляемые нами здесь, – не отклонения от центральной темы данной работы, поскольку они закладывают основание для фундаментальных тезисов, которые мы намерены защищать позднее по поводу научного реализма и способности науки иметь дело с истиной.
4.4.6. Аристотелевская концепция истины
Прежде чем оставить нашу тему, будет не лишено интереса (хотя в строгом смысле не необходимо для данной работы, так что мы постараемся быть краткими) посмотреть, в какой мере то, что мы говорили здесь об истине (включая нашу трактовку Тарского), относится к аристотелевскому понятию истинности (о своей близости к которому заявляет Тарский)
[233]. Для краткости мы ограничимся парой цитат.
Прежде всего отметим, что Аристотель тоже понимает истину как свойство предложений. (Фактически Аристотель не рассматривает различия между предложениями и пропозициями, которое появилось в греческой философии только в логике стоиков, так что справедливо будет предположить, что его предложения выражают пропозиции, точно так же как наши в данном обсуждении.) Более того, он признает различие между семантическим и апофантическим логосом (собственно, он и является его отцом). Возможно, в самой синтетической форме его можно найти в следующей цитате из «Категорий»: «Всякое утверждение или отрицание кажется являющимся либо истинным, либо ложным, тогда как из вещей, высказываемых по отдельности, без какой-либо связи, никакая не является ни истинной, ни ложной, как, например, “человек”, “белое”, “бежит”, “завоевывает”»
[234].
Что же касается об уточнении того, что значит для предложения быть истинным или ложным, можно процитировать наиболее значимый пассаж из «Метафизики», где он говорит: «Сказать о том, что есть, что его нет, или о том, чего нет, что оно есть, ложно; сказать о том, что есть, что оно есть, или о том, чего нет, что его нет, истинно»
[235].
Из этих строк можно сделать два интересных вывода. Первый – это повторение того, что истинность и ложность относятся к языку, т. е. предложений и пропозиций вообще (to légein). Второй – то, что условие истинности выражается отношением к референту и ни к чему кроме референта. Этот момент стоит отметить, поскольку он показывает, что Аристотелево определение истинности (как и определение Тарского, открыто утверждавшего, что оно есть не что иное, как адекватное разъяснение и формализация аристотелевского) достаточно нейтрально по отношению к позднейшим онтологическим концепциям истинности. В частности, не говорится, что это определение должно истолковываться как выражающее некоторую теорию истинности как соответствия, как утверждают некоторые философы (или во всяком случае особую «сильную» – или, возможно, «грубую» – форму теории соответствия, о которой мы будем говорить в разд. 4.5). Основанием, по которому можно считать, что Аристотель не защищает такого взгляда, служит то, что для него истинно не только говорить о том, что есть, что оно есть, но и говорить о том, чего нет (me on), что его нет. Но хотя некоторая теория соответствия (в упомянутом выше грубом смысле) может как-то сочетаться с первым высказыванием – которое можно интерпретировать как указывающее на референцию к некоторому существующему конкретному объекту, – но, конечно, не со вторым, поскольку не может быть соответствия в смысле взаимнооднозначного соответствия между предложением, с одной стороны, и чем-то «несуществующим», с другой. Это значит, что мы не можем понимать аристотелевское on как означающее нечто подобное индивидуальному объекту, но скорее как означающее «то, что есть», поскольку в первом случае нам пришлось бы потрудиться, объясняя, что мы имеем в виду, говоря о «не-объекте», что его нет. Напротив, вполне имеет смысл утверждать, что истинно говорить о том, чего нет, что его нет.
Другими словами, аристотелевское определение очень умно допускает возможность использовать глагол «быть» и как глагол (einai) и как субстантивированное причастие (to on) соответственно двум его основным употреблениям, т. е. как выражающее существование и как выражающее предикацию. Таким образом, мы можем сказать, что вариант Аристотеля покрывает оба случая позитивной инстанциации: случай, когда будет истинно сказать о существующем, что оно существует, и другой случай, когда мы утверждаем, что истинно сказать о том, что таково, что оно таково. С другой стороны, ясно, что вариант Аристотеля можно, не опасаясь сложностей, применять к негативной инстанциации только в одном смысле, а именно в том, когда мы утверждаем, что истинно говорить о том, что не таково, что оно не таково. Но было бы противоречивым утверждать, что истинно сказать о том, чего не существует, что его не существует, потому что мы вполне могли бы столкнуться с трудностями, уточняя, «о чем» мы формулируем это высказывание. Все эти замечания подталкивают нас сказать, что доктрина Аристотеля, кажется, уже соотносит истинный и ложный дискурс с «положениями дел».
Это можно интерпретировать как некоторую возможную форму теории истинности как соответствия, но не (как мы увидим) той, которую обычно имеют в виду, когда критикуют эту теорию. Такая (сомнительная) теория соответствия по существу смешивает предикативное и экзистенциальное использование «быть», но нет никакого основания приписывать ее Аристотелю. На основании приведенных здесь соображений, а также из других, охватывающих всю его онтологию, можно безусловно исключить возможность считать его сторонником (быть может, неосознанным) такого рода теории соответствия
[236]. Суммируя то, что мы считаем подлинно аристотелевской концепцией истинности, мы можем сказать, что для Аристотеля истинность понимается как реляционное свойство дискурса (предложения или пропозиции), определяемое следующим образом: «истинен дискурс, провозглашающий то, что есть; ложен дискурс, провозглашающий то, чего нет». Если это предложение звучит неуклюже по-английски (для других языков это не так в силу относительной «независимости» в них глагола «быть»), мы могли бы также сказать: «истинен дискурс, провозглашающий то, что имеет место, ложен дискурс, провозглашающий то, что не имеет места».
