Что еще остается неудовлетворительным в нашем способе высказывания – это то, что мы говорим о «вещах», тогда как ранее мы сказали, что предложения ссылаются на «положения дел». Это верно, но мы вернулись на время к нашему прежнему способу выражаться только для того, чтобы напомнить о некоторых значимых аналогиях. Теперь мы откажемся от этого разговорного стиля еще и по другой причине. Дэвидсон, например, именно потому, что на него произвело впечатление это (предполагаемое) неконтролируемое умножения фактов, решил отвергнуть «стратегию фактов» и держаться ближе к стратегии выполнимости Тарского, которая, на его взгляд, допускает более бедную онтологию, в которой есть только объекты или пары объектов обыденного мира. Однако именно это и не заслуживает особого одобрения. Если предложение должно иметь референцию (а оно должно ее иметь), это должна быть референция к чему-то отличному от индивидуального объекта, будь то «вещь» или даже «объект» в нашем технически уточненном смысле. Предложение может ссылаться на факт в том же самом временном и смутном смысле, в каком термин ссылается на вещь. Но точно так же, как в строгом дискурсе термины ссылаются на объекты, получаемые из вещей особым образом, так и предложения ссылаются на положения дел, которые суть то, что можно сказать о фактах при особых и строго оговоренных условиях.
Чтобы показать, как это происходит, набросаем сначала интуитивную и грубую картину. В нашем метаязыке мы можем говорить, некоторым образом, обо всем, если только сознаем, что мы делаем. Мы можем говорить о предложении «Снег бел» и предицировать о нем (приписывать ему) некоторое свойство. Когда мы берем это метаязыковое утверждение на уровне «семантического логоса» и хотим объяснить, что оно означает, мы говорим, что объект, обозначаемый «снегом», имеет свойство, обозначаемое «бел», и что это составляет положение вещей, обозначаемое не тем или другим из этих двух терминов, а всем предложением «снег бел». Теперь мы можем перейти на апофантический уровень и увидеть, что мы можем утверждать предложение «Снег бел», если и только если имеем возможность проверить, что соответствующее положение дел имеет место. Ясно, что проверка этого «имения места» положением дел лежит за пределами возможностей метаязыка. Однако в этом нет ничего непонятного. Наша речь полна эквивалентностей, соотносящих разного рода положения дел. Например, если я говорю «Джон сегодня рад, если и только если его любимая команда выиграла футбольный матч», я произношу совершенно осмысленное предложение, в котором некоторое психическое состояние эквивалентно соотносится с некоторым спортивным событием. Приписывание истинности предложению – аналогичный случай.
Однако в данном выше кратком изложении имеется деликатный момент, побудивший многих философов отвергнуть теорию истинности как соответствия «положению дел», поскольку мы сказали, что нам надо опознать в мире референтов не только такой объект, как снег, но и такое свойство, как белизна. Не такая ли это онтологическая цена, которую многие не готовы заплатить? Да, такая, но она может оказаться не такой уж высокой, если правильно ее понять.
4.5.4. Создатели истинности (truth-makers)
Мы продолжаем здесь линию рассуждений, на которую уже намекали в одном из предшествующих разделов, где утверждали, что предложение, а также пропозиция, – носители истинности, что само по себе может быть (а может не быть) истинным и оказывается таким только в силу чего-то неязыкового, и даже не ментального, а объективного и принадлежащего миру. Проблема теперь состоит в определении того, что принадлежит миру, и мы обычно сталкиваемся с эмпирицистским предрассудком, согласно которому реально существуют конкретные индивиды, в то время как свойства и отношения, будучи «общими» или «всеобщими», абстрактны, и потому не обладают подлинным существованием. Однако не существует абсолютно никаких свидетельств или аргументов в поддержку столь догматического тезиса, и в частности нет никаких оснований утверждать, что свойства и отношения более абстрактны, чем индивиды. На самом деле уже Аристотелю
[248] было ясно, что есть такие черты (а именно индивидуальные случаи), которые присутствуют в конкретном субъекте и столь же конкретны. Например, когда мы говорим, что Сократ бел, мы ссылаемся на конкретную белизну, наличествующую у Сократа и отличную от белизны другого человека или конкретного комка снега. В этом отношении нет принципиальной разницы между признанием того, что данная индивидуальная субстанция (например, Сократ) экземплифицирует некоторое общее понятие (например, «человек»), и признанием того, что некоторый конкретный случай белого экземплифицирует общее свойство белизны в конкретном индивиде, о котором идет речь. Мы можем пойти даже дальше и заметить, что иногда мы ясно воспринимаем, например, цвет, не будучи способными определить индивидуальный объект, которому принадлежит этот цвет (мы можем, например, видеть «что-то коричневое», не будучи в силах распознать, живое ли это животное или кусок меха). Следовательно, свойства и отношения могут обладать, и часто обладают, такой же доступностью для восприятия, что и конкретные субстанции. Если перейти от общих соображений к конкретному взгляду, развиваемому в данной работе, мы можем даже сказать, что наши критерии референциальности по существу связаны с атрибутами, а этим термином мы обозначаем свойства и отношения. В некотором смысле мы должны были бы даже сказать, что индивидуальные субстанции очень редко бывают объектами научных исследований, поскольку большинство наук (за исключением исторических) на самом деле говорят не о конкретных индивидах, а – как мы уже подчеркивали – об «абстрактных объектах», которые только экземплифицируются конкретными индивидуальными субстанциями или вещами. В этом причина, по которой мы даже использовали выражение, напоминающее о традиционном эмпирицистском способе выражения, когда сказали, что «научный объект есть связка атрибутов». Это высказывание звучит очень похоже на тезисы, с помощью которых Юм, как ему казалось, устранил понятие субстанции, сведя ее к связке восприятий. Однако в его случае это было проявлением необоснованного эпистемологического дуализма, разделявшегося им с другими представителями философии Нового времени, как мы уже объясняли. В нашем случае, в той мере, в какой научный объект абстрактен, он есть не субстанция, но мысленное содержание, ноэма, и следовательно его атрибуты не есть нечто существующее в нем, а нечто, составляющее его (его части или элементы). Когда мы сталкиваемся с вещами, которые операционально кажутся экземплифицирующими такие абстрактные объекты, эти вещи должны рассматриваться как индивидуальные субстанции, в которых присутствуют эти атрибуты.
Этот подход, который можно рассматривать как особенность семантики, принятой в нашем подходе к научной объективности, нашел интересную поддержку в доктрине моментов (и их использовании как создателей истинности), развитой группой философов, возобновивших важные исследования, начатые в начале XX в. Гуссерлем, Расселом, Витгенштейном и Мейнонгом, и которые развивают их в форме строгой онтологии, отдающей себе отчет о длительной (и необоснованно преданной забвению) традиции западной философии
[249]. Мы критически рассмотрим теперь эту интересную теорию (которую мы уже упоминали в прим. 7 разд. 4.4). В терминологии авторов, моменты по существу эквивалентны традиционным акциденциям, или модусам
[250], т. е. имеют аутентичный логический статус, хотя и не имеют независимого существования, но могут существовать только в чем-то, что служит им «фундаментом». Этим «чем-то» часто служит субстанция, но это может быть и множеством субстанций (когда моментами являются n-местные отношения), в то время как моменты могут быть основаны и на других моментах. Следовательно, моменты – особые «объекты», характеризуемые их онтологической зависимостью от фундамента, а объекты, не являющиеся моментами, называются «независимыми объектами, или субстанциями»
[251]. Мы не будем подробнее рассматривать здесь эту интересную доктрину; того, что мы здесь сказали, достаточно, чтобы показать, насколько эти моменты близки к нашим «атрибутам» и насколько они близки также к Галилеевым свойствам (affections), о которых – не случайно – мы довольно подробно говорили в гл. 1.
