Ходит, между прочим, еще один забавный qui pro quo
[339] из рустовской клиники, вероятно, выдуманный (e bene trovato)
[340].
Сын Руста, молодой докторант, ограниченный до глупости, записанный в практиканты, получил для определения болезни вновь поступившего в Charitй старика, страдавшего большою кровоточивою (вероятно, варикозною) язвою на ноге.
По рустовской гелкологии, такая язва непременно должна была быть геморроидальною; между тем молодой Руст ломает себе голову; старый Руст хочет вывести сына из затруднения и помогает ему в диагнозе разными намеками. Ничто не помогает. Наконец, старый Руст говорит сыну:
– Да вспомни, чем твой отец так часто страдал в жизни; по его обычной болезни назови и эту язву на ноге.
– Ulcus syphiliticum!
[341] – вдруг выпалил сынок.
– Schafskopf!
[342] – пробормотал отец и вызвал другого практиканта. Несмотря на все эти недостатки, Рустов способ диагноза был в то время так привлекателен своею кажущеюся положительностью и точностью, что принят был и другими клиницистами. Я и сам, признаюсь, в первые годы моей клинической деятельности в Дерпте держался этого способа и увлекал им молодежь. И теперь, когда объективизм в медицине сделался гораздо точнее и надежнее, предварительный диагноз по одним объективным признакам, до расспроса больного, я считаю более надежным; никому, однако же, из молодых врачей не посоветую основываться на этом одном предварительном распознавании болезни, считая необходимым после расспроса и рассказов больного снова повторить свой объективный диагноз, нередко после этих расспросов требующий еще и нового расследования.
Руст в помощники себе в Charitй выбрал Диффенбаха и поручил ему оперативную часть. Едва ли когда сам Руст был хорошим оператором; может быть, он был смелым, но ему недоставало ни ловкости, ни анатомических сведений. В мое время он уже не оперировал; только однажды как-то, в отсутствие Диффенбаха, он взял нож в руки для операции большой ущемленной грыжи.
– Я вам покажу, – сказал он слушателям, – как старик Руст оперирует, – и махнул смело ножом по грыжевому мешку.
Предполагал ли он омертвение уже кишки и хотел ли вскрыть ее вместе с грыжевым мешком, – не знаю; этого не знал никто, смотря на всю процедуру издали; но факт тот, что вслед за смелым рустовским надрезом со свистом вылетели ветры и ручьем полились испражнения. О больном, по обыкновению, не было потом ни слуху ни духу.
Диффенбах, в то время еще не рассорившийся с Рустом, шел в гору. Его пластические операции приобрели ему уже тогда славу и имя. И действительно, это был гений-самородок для пластических операций.
Изобретательность Диффенбаха в этой хирургической специальности была беспредельная.
Каждая из его пластических операций отличалась чем-нибудь новым, импровизированным. И это необыкновенное искусство при весьма ограниченных научных сведениях, при полном незнании анатомии и физиологии! Кроме пластических операций, Диффенбах хорошо и счастливо делал грыжесечения; но прочие операции выходили у него не мастерски сделанными. Рассказывали, что Диффенбах приобрел большую ловкость в сшивании ран, быв долго так называемым фликером (Fliecker
[343]) при студенческих дуэлях в Кенигсберге; также он практиковал и в берейторской школе. Диффенбах отлично ездил верхом.
С виду это был приземистый, широкоплечий мужчина, лет 40, с умным, красивым лицом, высоким лбом, римским носом, небольшими, из глубины смотревшими умными глазами, но очень тонким и слабым, не соответствующим широко сложенной груди голосом. Privatissimum Диффенбаха, стоившее дорого (четыре больших фридрихсдора с каждого из семи-восьми слушателей), было мне только тем полезно, что доставило мне случай видеть несколько замечательных (и тогда еще новых) пластических операций; а все другое, излагавшееся нам Диффенбахом на этом privatissimum, не стоило и выеденного яйца. Он показал несколько своих пластических операций на трупе, мямля по обыкновению и выпуская из горла нам, и то неохотно, одно слово за другим; в ораторы он не годился. Его надо было видеть как оператора-специалиста, но не слушать, что он говорит.
С Грефе, а потом и с Рустом, Диффенбах был на ножах.
С Грефе потому, что это был человек совершенно другой масти, а с Рустом потому, что тот не давал ему хода в Charitй; да к тому еще на консультации у барона фон Альтенштейна, болевшего карбункулом, Руст (сам) переменил, без всяких объяснений с другими врачами, способ лечения, сказав Диффенбаху, как бы в извинение своей неучтивости: «Sie sind doch meine Leute»
[344], на что Диффенбах заметил: «Ich bin kein Leibeigener»
[345].
После ссоры Диффенбах при нас ругал иногда Charitй на чем свет стоит.
– Das ist eine Mordgrube!
[346] – и он был прав.
Charitй во все время нашего пребывания было резервуаром госпитальной нечисти (госпитального антонова огня) и гнойного заражения.
Да и долго спустя после того, в 1864 году, при посещении клиники профессора Юнгкена в Charitй, госпитальная нечисть не исчезла; Jungken для предохранения от нее прижигал еще свежие раны после операций раскаленным железом. При мне после извлечения большого секвестра
[347] из бедренной кости он прижег все дупло, из предосторожности, раскаленным железом.
И самому Русту немало тогда доставалось от Диффенбаха. Он не женировался
[348] насмехаться над Рустом во всеуслышание, где только мог.
Наружность Руста действительно немногих располагала в его пользу. Это был старый подагрик, приземистый, низенький ростом, с седыми длинными и густыми волосами, резко отделявшимися на красном, как пион, фоне широкого, грубого лица; глаза только не потеряли своего блеска и умно и бойко смотрели из-под седых нависших бровей и сверху надвинутых на них больших серебряных очков; голову прикрывал зеленый суконный картуз, в котором Руст сидел и в клинической аудитории. На ногах – нередко плисовые сапоги, под ногами – всегда коврик.
