Многое индивидуальное пережито, передумано и перечувствовано. У нас иная почва. И если заговору, пропаганде и крамоле удалось бы своими миражами увлечь неиндивидуализированные массы, то опасность была бы другого рода. Увлечения и другого пошиба, наши собственные, доморощенные, мне кажутся небезвредными в настоящее время. Любовь к отечеству, к русскому народу и к славянскому племени вообще, как эти чувства ни высоки, не должны туманить наш здравый смысл. Нам не миновать процесса общечеловеческого развития.
Откуда бы такая благодать, да еще и благодать ли? Но всего хуже противодействовать тому, что уже сделано на пути этого развития, хотя бы и ложном с точки зрения нашей национальной утопии. Ведь это значит бежать с одной, уже избранной дороги, не имея ни сил, ни средств, ни знаний перейти на другую, более надежную. Какая такая эта другая дорога, кто ее укажет и куда она поведет, когда оставшиеся ее следы указывают более на стадные свойства по ней шедших?
Развитие индивидуальной личности и всех присущих ей свойств – вот, по моему мнению, талисман наш против недугов века, клонящегося к закату. Средств к этому развитию немало, была бы добрая и твердая воля.
Громада – велик человек! Горланит теперь на мирских сходках стадное свойство крестьян. Пусть каждый из них скажет про самого себя просто: я – человек и знаю мои права и мои обязанности.
Мирское горлодерство, огульная косность и огульно-стадная сила инерции и сопротивления были единственными средствами у темных масс против произвола и насилия. И пока эти стадные свойства масс будут обременять стремление к прогрессивной индивидуализации, они останутся приманками для всех желающих ловить рыбу в мутной воде. А между тем после эмансипации масс целые двадцать лет ничего не сделано существенного для индивидуализации. Все – и благомыслящие прогрессисты, и влиятельные администраторы, и западники, и славянофилы, и наша молодежь – как будто помешались на каком-то обожании стихийных сил. Все как будто забыли, что на этом коньке ездят и современные утописты. Пусть бы утопии их находили себе на Западе оценку и поддержку; там национальная культура, может быть, и выработает для себя что-нибудь дельное из миража. Но нам, с нашею Азиею на плечах, проводить, хотя бы и с самыми благими намерениями, нечто сходное и как будто бы сочувственное западным современным утопиям, по малой мере, странно. Что поделаешь с стихийными силами племен в стране обширной, малолюдной, на восток азиатской и кочевой, немало еще и везде пропитанной азиатским элементом? Как управлять и организовать управление, если стадные свойства будут находить поддержку со стороны правительства и культурного общества? Возможно ли, не способствуя нисколько развитию индивидуализма, а, напротив, устраняя его, утверждать, что племенные стадные свойства вдруг или незаметно перейдут в какую-то интеллигентную ассоциацию? Не утопия ли это также своего рода?
Зло, достигшее крайних пределов, отрезвляет умы. Хуже этого ничего не может быть – есть такое убеждение, которое и фаталиста проймет. Мы дошли до этого. Нашей гражданственности на пути прогресса нанесен жестокий удар тем, что порядок, один из главных атрибутов гражданственности, потрясен до основания насильственною смертью главы государства как главнейшего представителя порядка. Не может быть, чтобы не было глубокой органической причины зла внутри самого государства, привлекавшей к себе и зло извне. Великое и мощное извне государство, сильная власть, могущественная, по данным ей правам, администрация и самые крутые ее меры – ничто не помогало. Д-р Санградо сказал бы, пожалуй, на это: «Не помогало потому, что пускали кровь, да мало; следовало бы пускать не останавливаясь». Такие Санградо
[175] найдутся и между нами.
Маститый дядя покойного государя сказал известившему его истину, но такую, которую и каждый бы из нас мог сказать про себя: «А я полагаю, что если бы наш государь желал и искал одного самосохранения, а не сохранения всего, что он начал и уже сделал, то жизнь его была бы сохранена. Но наше самодержавие не восточный деспотизм, и император всероссийский не может так жить и ездить в своей столице, как китайский».
Итак, слова императора Вильгельма только в этом смысле и могут быть отнесены именно к одним государям.
Поэтому и взгляд на насильственную смерть Александра II как на принесенную им жертву искупления я считаю вполне справедливым. Предпринятые им преобразования были слишком радикальны в своем основании и слишком громадны, чтобы совершиться тихо, плавно и без всякого потрясения. Только тупой идиотизм и слепое пристрастие могли бы сомневаться в величии предприятий и дел покойного; только легкомыслие и излишний скептицизм могут сомневаться в том, что упорство в покушениях на его дорогую жизнь не имело никакой связи с его предприятиями и делами.
По моему мнению, одна из причин, повлиявших сильно на развитие преступной пропаганды и подпольной крамолы, было именно обширное поле, оставленное тотчас после эмансипации открытым для их деятельности; оно манило их постоянно, обнадеживая блестящим успехом; а когда эта иллюзия осуществлялась не так быстро и не так успешно, как бы этого хотелось пропагандистам, то явилась, вероятно, и мысль о цареубийстве как самом надежном средстве к возбуждению стихийных сил и стадных свойств предоставленного себе народа. И такое убеждение не могло не встретить поддержки извне.
И вот три дела кажутся мне самыми существенными в настоящем положении государства. Это организация народных масс, ослабление недовольства в обществе, раздутого мерами администрации, и поднятие международного вопроса о существующей безнаказанности участия эмигрантов в уголовных государственных преступлениях; земскому представительству следовало прежде всего заняться первым из этих трех дел, не терпящим отлагательства.
Проживая в крае, где нет еще земства, и окруженный крестьянами, я ежедневно убеждаюсь, как ничтожна еще организация этого огромного класса, как он безрассудно предоставлен своим стадным инстинктам и как мало заботится кто-нибудь о его просвещении и развитии индивидуализма; он проявляется между тем сам, но безобразно, в виде семейных разделов, споров и драк с перепоем. Всякая нелепость может найти легко веру в массе, руководимой инстинктами стяжания, борьбы за существование и поживы чужим добром.
При эмансипации все внимание деятелей было обращено на землю. Полагали, как видно, имея в виду, как образец, Францию, что стоит только обеспечить крестьянство мирскою землею, и все пойдет как по маслу; а забыли, что Россия не Франция и даже не прежняя Россия, в которой можно было на каждом шагу вести залежное общинное или отдельное хозяйство. Что земля теперь без капитала? У мужика, скажут, вместо капитала есть руки, ноги и, пожалуй, кое-какая голова на плечах. Да, это деньги, но такие, которые без желудка не достаются, а желудок, в свою очередь, требует также денег.
