Мужику дали землю, и, конечно, не даром – это было бы вопиющим насилием над прежними землевладельцами; дав ее – благословили и сказали: ora et labora
[176]. Не плати мужик ни за землю, ни подушного, а только молись и трудись, то, может быть, и только может быть, он зажил бы припеваючи; ковырял бы кое-как свою пашню, кормил бы кое-как на общем выгоне скотину, по временам запускал бы ее и в соседнее поле, потравить его для себя, платил бы попам за разные требы, что и значило бы для счастливца трудиться и молиться.
Может быть, еще лучше, а может быть, и еще хуже шло бы дело в общинном хозяйстве – Бог его знает! Чтобы понять все его превосходства, надо быть или самому давнишним, исконным общинником, или же глубокомысленным философом. Не быв никогда ни тем, ни другим, я рассматриваю наше общинное хозяйство как временное, неизбежное pis aller
[177], которое нужно пока предоставить силам натуры, не замать.
Что же вышло через двадцать лет после эмансипации? То, что теперь всякий, знающий деревню не со вчерашнего дня и сам занимающийся полевым хозяйством, предсказал бы наверное.
Где земля еще кое-как родит без особенной тщательной подготовки, где для скотины кое-что еще вырастает на выгонах и выкосах на стерне, где, сверх этого, имеются еще вблизи крестьянских хозяйств заработки (заводы, помещичьи хозяйства и железные дороги), там дело идет до поры до времени, то есть пока не стрясется какая-нибудь беда над полями: град, засуха, жучки или просто неурожай, Бог весть отчего. А приди такая беда, да к тому еще не случись пригодных заработков, так беда неминуема. Положим, эти естественные, неминуемые беды грозят всякому хозяйству, всякому предприятию и человеческой деятельности. Но в хорошо организованном хозяйстве, в котором, кроме почвы, личного труда, ума, принимают главное участие основной и оборотный капиталы, неудача одного года или двух лет вознаграждается избытком урожая других годов.
На этом основании и весь расчет. Иначе пришлось бы все бросить и капитал перенести туда, где ему лучше везет. Но где же что-нибудь подобное этой гарантии в крестьянском хозяйстве? Современное полевое хозяйство ничем не отличается, в сущности, от фабричного и кустарного промыслов. Пахотные поля – это фабрики без крыш под открытым небом; обработанная и подготовленная почва этих полей – огромный резервуар, с разными химическими составами, в котором совершается брожение посева. Наше крестьянское хозяйство, если оно подворное, представляет род кустарного промысла, а общинное ничем другим не может быть, как плохою фабрикою, без оборотного капитала, без предприимчивости, без дальновидного расчета.
Я, конечно, сам первый бы подал голос за освобождение с землею; это было conditio sine qua non
[178] в России для благополучного выхода из старого строя; но не надо было нам увлекаться нашим общим незнанием свободного полевого хозяйства; до 1860-х годов никто не имел о нем ясного, на опыте основанного, представления. Все мечтали: одни – злорадно, другие – ненавистно, третьи – радушно и наивно. А теперь, когда суть дела выступила мало-помалу наружу, все стали сетовать, обвинять и заподазривать друг друга, сентиментальничать и заигрывать с меньшею братией, ругать на чем свет стоит кулаков, кабатчиков, как будто все это не должно было быть силою вещей и как будто тут в самом деле кто-нибудь лично виноват! Неужели же можно обвинять кого-нибудь за то, что он недобродетелен, не настоящий христианин, эксплуатирует слишком искусно сподручную для его ума почву? Мне кажется, всех более виноваты увлечения высших и передовых деятелей.
Мне кажется, первым делом при эмансипации с землею должна была быть правильная организация только что вышедшего из крепостной зависимости сословия. На беду, одни на него смотрели с трепетом и нередко с ненавистью, другие – с какими-то розовыми надеждами принялись его кажолировать
[179]; и я сам, признаюсь, был из числа последних, хотя и знал про себя, что увлекаюсь. Такое было время – 1861 год. Нам, современникам Александра II, надо быть снисходительными и беспристрастными и к другим, и к себе. Эмансипированным дали тотчас же право на выборы (выборное право). Они могли тотчас же выбирать себе непосредственных своих начальников: администраторов, старост, старшин, и даже имели право на выборы своих судей.
Эмансипированным дали, до известной степени, самоуправление, тогда как и культурные классы общества не имели еще ни своих выборных судей, ни самоуправления. Для эмансипированных же тотчас придумали особенный, также выборный, институт мировых посредников, и на него-то возлагались все надежды организаторов крестьянства. И он-то именно и сделал полнейшее фиаско. Выборное начало также не пошло впрок.
Старосты, старшины, писаря, добросовестные и судьи оказываются вообще порядочною дрянью, обворовывают общество, берут взятки, пьянствуют зачастую. Это я вижу на опыте, слышу весьма часто и нередко читаю о том же в газетах. Неграмотность и незнание своих прав и обязанностей – общая черта со стороны старшин и старост.
Давнее наше крючкотворство, мошенничество, взяточничество – характерная черта большей части волостных писарей. Тунеядство, безразличное отношение к крестьянскому делу, с оттенком вымогательства, отличают многих коронных (невыборных) посредников, существующих еще у нас в Западном крае.
Странная была, мне кажется, мысль поставить эмансипированное крестьянство каким-то особняком, прикрепленным на несколько лет к земле, с своим самоуправлением, с своим вечем (сходками) и даже с своими законами относительно собственности, наследия и т. п. Этот-то 20-миллионный особняк, с его к тому же еще и бытовыми особенностями и обычаями, есть что-то в роде status in statu.
Он привык действовать огульно, корпоративно, привык иметь свое отдельное мировоззрение, во многом противоположное общим государственным и культурным воззрениям. Словом, это мир, живущий отдельною и во многом еще нам неизвестною и непонятною для нас жизнью. Недаром он так заманчив, и, к сожалению, не для одних только этнографов, литераторов и экономистов. Все, желающее половить рыбу в мутной воде, свивает легко гнездо в этой удобной для разного рода эксплуатации почве. Не знаю, в каких руках обретается эмансипированная громада там, где развилось и пустило корни земское самоуправление; но у нас в Юго-Западном крае, что бы там ни говорили администраторы и разные ревизоры, крестьянство, на мой взгляд, в плохих руках. Коронные его властители, по крайней мере те, которых я знаю, не надежны ни в каком отношении. Уже одно то, что они меняются начальством как пешки, не говорит в их пользу.
Впрочем, не они одни, и главным начальникам Юго-Западного края не счастливится. В течение двадцати лет переменилось, на моей памяти, шесть генерал-губернаторов (по три года и три месяца управления на каждого) и восемь губернаторов Подольской губернии (по два с половиной года на каждого). На такой важной по своему исключительному положению окраине по два или по три года управления средним числом на каждого начальника едва ли может дать благие результаты.
