Это явление я объясняю, как я уже говорил, предшествовавшим беспардонным гнетом, мучительно действовавшим в особенности на молодое впечатлительное поколение; из него успели уже образоваться целые группы людей, передававших при каждом удобном случае свою затаенную ненависть к невыносимому, по их убеждению, положению и следующему за ними поколению. Были, например, в царствование Николая достоверные случаи передачи своих затаенных чувств в таком роде. Учитель русской истории читает о царствовании Николая по Устрялову; по окончании урока собравшимся около него старшим ученикам говорит вполголоса: «Не верьте, господа, ничему, что я вам читал, все наврано, приходите ко мне, я вам передам правду-матку». И на такой-то крепко сдавленный горючий материал да коммунарная пропаганда, зовущая переворотить свет вверх дном!
Мудрено ли, что пересушенное под прессом сено легко загорается и горит неудержимо дотла. Мораль та, что человеческую свободу нельзя сушить, как сено; особливо осторожно надо обращаться с свободой молодой души; ей неудержимо хочется быть нараспашку; и для нее нужна не регулированная дисциплина, как советовал еще недавно один начальник края при представлении ему университетского начальства, а «регулированная свобода». Но теперь не до морали и не до советов. Не надо ни на минуту забывать, что мы живем во время, когда страшная нравственная миазма успела уже свить гнездо в культурном обществе и грозит сделаться поветрием. Я не верил прежде рассказу одного приближенного к покойному государю Николаю немца (едва ли это не был сам д-р Мандт), но теперь, после страшного события 1 марта, рассказ этот мне сделался почему-то вероятным. Немецкий доктор мне сказывал, что на императора в начале 1850-х годов находили минуты какой-то душевной тревоги и он, смотря на детей, будто бы говорил: «Что-то будет с ними и что им предстоит?» Доктор, я помню, рассказывая, прибавил: «Das ist le mouton noir des Kaisers»
[183]. Не было ли это тайное предчувствие о судьбе Александра II?
Да, недаром всех государей заставлял задумываться 1848 год. Уличные битвы июльских дней в Париже были предтечами битв коммуны 1871 года с государственною властью.
Недаром Бисмарк не благоволил к правительству Тьера
[184] и способствовал республике, устранив поэтому и Арнима
[185].
Бисмарк предвидел, что при республике коммуна рано или поздно выплывет опять наружу и вооружит против Франции все монархии. Но эти расчеты едва ли окажутся верными. Прежде чем все государства согласятся действовать вместе против распространения заразы, деятельная и, как видно, крепнущая коммуна успеет своею пропагандою много испортить внутри всех этих государств.
Про немецких солдат я читал в газетах, а про французских слышал от одного из бывших членов нашего посольства в Париже, что там даже в армиях оказывается влияние пропаганды; лицо, сообщившее мне о парижских делах, рассказывало, что оно слышало от самих офицеров в Париже, как они боятся, чтобы солдаты их при первых же движениях коммуны не разбежались и сами бы не сделались коммунарами. Relata refero
[186].
Правда ли это, нет ли, но очевидно, что самые крайние и разрушительные стремления коммуны, как бы число последователей их ни было пока ограничено, находят подкрепление и в других, менее радикальных доктринах коммунизма, так как коммунары и коммунисты, сколько мне известно, расходятся только в отношении средств, но не в основных принципах. Мне странна и непонятна логика государств, терпящих и отчасти охраняющих самые гибельные, безнравственные и вредные для общечеловеческого прогресса доктрины. Что это – чрезмерное уважение буквы закона, тупое равнодушие или трусость? Откуда взялось такое государственное убеждение, что уголовное преступление, совершенное по почину частных лиц с государственною целью, перестает быть преступлением? Ведь по этой логике никто не безопасен. Я имею другое убеждение; я опасен новой доктрине; я могу повредить ей; я уже вреден, по другой версии, и тем, что не разделяю убеждения; меня надо убить. К такой логике придти вовсе легко, стоит только опериться и почувствовать себя силою. Можно ли, при существующих неоспоримых фактах, сомневаться в возрастающей силе действий пропаганды и можно ли в таком случае ссылаться на одни собственные государственные интересы странам, терпящим у себя деятелей тлетворной для всего человечества пропаганды? Да разве чуть не все государства не выгоняют иезуитов за неразборчивость якобы средств, считаемых у них дозволенными для достижения цели? Пусть будет делом ни до кого не касающейся внутренней политики Франции, что она вернула к себе с торжеством коммунаров и прогнала со скандалом попов; тут не одобряющий такой политики может только применить к французскому правительству нашу поговорку: «умен, как поп Семен, – книги продал да карты купил». Но другое дело, когда к среде домашних коммунаров примкнула еще фаланга людей разных «племен, наречий, состояний», не только проповедующих, с торжеством и пением, убийства и всякого рода разрушения, да еще и действительно убивающих тех, которые, по их мнению, препятствуют осуществлению их же доктрины.
Что кто ни говори, но это – безобразнейшее уродство из уродств. Откуда взялись такие принципы международного права, которые допускают, терпят и косвенно прикрывают такое вопиющее нарушение человеческого и нравственного права? Я думаю, что государства с их допотопными политическими принципами сами служили образцами и рассадниками этим уродствам.
Евангелие писано для царств не от мира сего; поэтому христианские царства следуют той же политике, как и языческие. Что считается безнравственным в жизни частного человека, то нисколько не безнравственно в политике. Самый новейший матадор государственной политики провозглашал железо более полноправным, чем самое право. Конечно, нельзя отрицать, что древнее рабство военнопленных – древнее «vae victis»
[187] – исчезло под влиянием христианского учения и, как бы взамен древнего бесчеловечия, наше время водрузило красный крест, как символ христианства и в международных отношениях. Но как бы ни была велика эта заслуга нового времени, она все-таки касается более области «соматической», имеет главною целью облегчение и уничтожение телесных страданий; другая же, чисто нравственная сторона международной политики осталась такою же недоступною для введения начал христианского учения, как и во времена оны. И вот мы видим в наше время, что страна, прославившая себя инициативою учреждений «Красного Креста», так много уже облегчивших людские страдания и муки, вместе с этим служит притоном и рассадником самого губительного для общечеловеческой нравственности комплота
[188] убийц и крамольников. Да, христианские государства с их беззастенчивою внутреннею и международною политикою эгоизма и права сильного немало сами содействуют к нарождению убийственных для нравственности и постыдных для человечества общественных явлений. Все знают это; все убеждены, что современные отношения государств между собою ненормальны и на каждом шагу угрожают подвластным народам неизмеримыми бедствиями и катастрофами; что же мудреного, если при таком натянутом положении международного дела растет и крепнет противогосударственная и антисоциальная пропаганда с ее разрушительными стремлениями, ее ненавистью к существующему порядку вещей и ее кровожадными пионерами? Громадные капиталы народного богатства и целые массы молодого, цветущего народонаселения употребляются непроизводительно, стоя под ружьем, наготове. Может ли коммунистическая пропаганда не воспользоваться указаниями народам на это ненормальное положение государств и наций, не возбудить в них ненависти и противогосударственных устремлений? А между тем самые армии, собранные для предстоящей борьбы, заражаются от бездействия пропагандою и общим недовольством. Видя все это, конечно, не с птичьего полета, который не предоставлен простым смертным, не одни только пессимисты, как это было в 1840-х годах, усмотрят в будущем Средние века с нашествием варваров, не чужих, а доморощенных, и не одни пессимисты упрекнут государства в их близоруком эгоизме, ведущем, в конце концов, к средневековому варварству.
