Он чувствовал, что нужно спешить. Иногда видения прояснялись не сразу, но терпение и время раскладывали все по полочкам. Поджидая крестную на улице, он не знал, что случится – вспыхнет пожар или, может, их ожидает нашествие очередной армии, беспорядочно палящей по сторонам, но, рассматривая беспечно прогуливающихся по площади людей, Симонопио не мог отделаться от чувства, что вот-вот произойдет нечто ужасное.
Когда дамы вышли на улицу, он сразу все понял: смерть несет в себе красивая беременная сеньора. Она была подобна яду, который убьет каждого, кого коснется. Этот яд продолжит убивать даже после ее смерти, причем в тот же день. Он видел. Видел смерть, заполняющую собой площадь, улицы, город. Видел мертвецов, лежащих один поверх другого на повозке. Мертвецов возле дверей домов. Пирующих бродячих собак. Видел, как один за другим умирают Моралесы, а вместе с ними покуда не родившиеся новые члены семьи. И он не знал, как этого избежать.
Вскоре Симонопио нашел крестную. Он был весь мокрый, разгоряченный от бега и треволнений. Ощупав его, Беатрис решила, что у него лихорадка, и встревожилась. Тогда-то он и понял: его жар спасет множество жизней. И вот на что он решился: он позволил себе заболеть. И теперь все пассажиры их каравана, направлявшегося во Флориду, выжили. Симонопио ничего не мог сделать для людей, оставшихся позади, но крестные и их дочки, бабушка, няня Реха и няня Пола, Мари и Мартин, а также остальные слуги и пеоны были спасены.
Будь его воля, он бы уже поджидал всю семью во Флориде. Он отлично знал все кратчайшие пути через холмы – их ему показали пчелы. Но никто не собирался давать ему свободу – в его-то состоянии. Он знал, что миновало четыре дня с тех пор, как он был вынужден заболеть, и что он стал причиной беспокойства. Теперь ему приходится за это платить – безропотно лежать, предаваясь ненужном у отдыху.
Проснувшись, он поймал на себе довольный взгляд Франсиско, крестного, наблюдавшего за ним. Тот с гордостью заявил, что вылечил мальчика горчичным пластырем, и Симонопио никогда не разуверял его в этом, ибо не стоит возражать людям, действующим во имя любви. После долгих часов лечения Симонопио знаками попросил снять с него обжигающий пластырь, однако понял, что лишь еще несколько часов терпения подарят Франсиско душевное спокойствие, и смирился.
Лечение предназначалось для Симонопио, хотя он понимал, что в первую очередь оно в чем-то помогало крестному. Возможно, оно облегчало его тоску и сердечные муки. Ведь караван двигался в сторону новой жизни, хотя вряд ли жизнь станет проще.
17
В дни, когда Франсиско Моралес не уезжал на свои животноводческие ранчо в Тамаулипасе, он отправлялся следить за работой в другие асьенды. Прошло уже несколько недель, но до Флориды зараза так и не добралась, и постепенно Франсиско наполняла уверенность, что, покинув Линарес, он принял единственно правильное решение. Однако он понимал, что всем сложно жить вдали от дома.
Чтобы не думать о двух взрослых сыновьях, оставленных в Линаресе, его свекровь не выходила из кухни. Она проводила там дни напролет, совершенствуя свой рецепт кахеты и без устали помешивая ложкой в кастрюле. Когда правая рука уставала, она перекладывала деревянную ложку в левую, но ни на минуту не соглашалась бросить это занятие, хотя постоянные круговые движения утомляли ее до такой степени, что руки, плечи и шею по ночам сводил спазм.
Она трудилась не покладая рук, отказываясь от помощи. «Я со всем справлюсь сама, – говорила она, – потому что работа гипнотизирует». Пока ее разум пребывал под этим наркотическим воздействием, она забывала обо всем. О сыновьях, о погибшем муже. О том, что случилось и что могло случиться в будущем. От работы у нее уставали руки, но успокаивалась душа.
Понимая это, Франсиско позаботился о том, чтобы у нее было вдоволь козьего молока и тростникового сахара. Ежедневно свекровь производила литры кахеты. Донья Синфороса раздавала его во время полдника детям батраков, лица которых благодаря ее щедрости потихоньку округлялись.
Настроение Кармен и Консуэло менялось день ото дня. То они радовались, то грустили. Иногда плакали без всякого повода. В другой раз находили предлог для обиды, реальный или воображаемый, и принимались кричать друг на друга, но затем мирились и снова шептались по углам, давясь от смеха. Хуже всего было, когда подобные перепады настроения случались в один день. Франсиско предпочел бы клеймить коров, вдыхая вонь горелой шкуры, нежели наблюдать за сменами настроения своих дочерей.
В те дни он передвигался по дому осторожно, стараясь не быть втянутым в их ссоры и разбирательства и восхищаясь Беатрис, которую как будто вовсе не беспокоили и не удивляли выкрутасы дочек-подростков. Чтобы как-то их отвлечь, она давала им поручения: учить крестьянских детей чтению, а тем, кто постарше и уже умел читать, преподавать арифметику. Выполнив одни поручения, они получили следующие – учить детей музыке. Как и ожидалось, Кармен относилась к урокам более терпеливо и сознательно. Стоило ей отвлечься, Консуэло исчезала: она так и не научилась управляться с чужими детьми.
Франсиско пытался как мог понять своих девочек. Дело было не только в скуке: они не привыкли к столь примитивным условиям жизни. Без электричества все дела заканчивались рано. Читать перед сном они любили при свете лампы, а не масляного светильника. Дома стоял холодильник, и даже зимой они обычно добавляли в напитки лед. В деревне не было ни электричества – этой роскоши, которая постепенно проникала в дом в усадьбе Амистад: сначала общественные комнаты, затем и личные. Последней электрифицировали кухню, хотя Франсиско со временем мечтал провести электричество и в комнаты домашних слуг, а затем в дома батраков, но стоило это недешево. В его планы не входила электрификация дома во Флориде, хотя каждый раз, когда он возражал против того, чтобы вернуться к современным удобствам Линареса, дочери просили его об этом.
Беатрис оставалась невозмутимой, хотя Франсиско знал, что это лишь маска, которую она надевает каждое утро с восходом солнца. По ночам он чувствовал, как она беспокойно ворочается в постели. Затем слышал, как она встает, чтобы взглянуть на спящих девочек. Проверяла она и засовы на дверях и не осталось ли с вечера зажженных свечей или масляных ламп, полностью ли погасли дрова в печке.
Утром Беатрис вела себя так, словно безмятежно проспала всю ночь. Присоединялась к нему за завтраком. Будила Кармен и Консуэло, которым пора было приступать к дневным обязанностям. Руководила домашними делами, отдавала распоряжения, когда делать небольшую уборку, а когда генеральную. На кухне следила, чтобы ничего не пропадало, ни единой крошки. Иногда выходила на улицу посидеть с няней Рехой: старуха не жаловалась, но и она сама, и ее кресло-качалка не могли привыкнуть к новому месту и к новому пейзажу – одна почти не ела, другая почти не качалась. Беатрис не знала, кому из них приходится хуже, и переживала за обеих.
Но она не унывала. Не унывала, потому что это был ее долг. Покончив с одним делом, переходила к другому, пока не переделывала все дела и больше ничего не оставалось, кроме как сидеть с вышиванием при свете масляной лампы. Она постоянно занимала руки, чтобы у разума не оставалось времени блуждать где вздумается, утомлять себя досужими мыслями, а то и взорваться.
