И вдруг откуда ни возьмись появляется этот мальчишка, который едва поправился и сам отыскал Франсиско. При этом он не выглядел запыхавшимся или изнуренным. Франсиско знал, что Симонопио любит прогулки, но даже вообразить не мог, что мальчик забирается на столь дальние расстояния. Ему хотелось сказать ему: «Не уходи так далеко, ты заблудишься в горах, Симонопио, тебя съедят медведи, малыш», но он сдержался. Франсиско не любил наставлений, к тому же ему показалось, что Симонопио в них не нуждается. Он разгуливал там, где хотел, ни у кого не спрашивая разрешения. В этот миг Франсиско понял со всей очевидностью, что опасность быть съеденным не грозила Симонопио с первых же минут его жизни, а отправляясь в любой дальний путь, этот ребенок никогда бы не сбился с дороги. И еще кое-что: Франсиско понял, что с Симонопио ничто не бывает случайным. И если он здесь, значит, на то есть веские причины.
– Ты искал меня?
Знаками Симонопио попросил следовать за собой к покинутому семейному дому. Франсиско ни разу не был внутри с тех пор, как вышел оттуда вместе с семьей и запер засовы. Он не чувствовал ни малейшего желания возвращаться в одиночестве. Его одолевали одновременно нежелание и любопытство, к тому же он точно знал, что у Симонопио имеется веская причина вести его в дом.
Франсиско отпер дверь и вошел вслед за мальчиком. Он предчувствовал острейшую тоску, которая охватит его в молчаливом брошенном доме, и заранее решил, что не переступит его порог до тех пор, пока рядом не будет Беатрис и дочек. Однако вопреки ожиданиям сердце его не дрогнуло и не остановилось. Он не ощутил приступа острой тоски, которой так боялся: возвращение в покинутый дом нисколько его не расстроило.
Он осмотрелся. Какие-то четыре недели отсутствия – и все покрылось толстым слоем пыли. Ему пришла в голову мысль, что дома умирают, переставая подпитываться энергией своих хозяев. Наверняка нечто подобное переживали древние: племена майя, римляне, египтяне. Когда катастрофы вынуждали их покинуть навсегда жилища и даже целые города, с их уходом на улицах, в домах и храмах неизбежно воцарялись смерть и запустение.
Нечто подобное случилось с Линаресом: люди ушли, их место заняла чума. Пройдут годы, на смену нынешнему поколению придет следующее, и никто уже не вспомнит место первоначального поселения, которое без человеческого присутствия постепенно, пылинка за пылинкой, вновь вернется в лоно матери-земли. Прахом был, в прах обратишься – эти слова одинаково верны как для живых существ, так и для груды камней, будь то Рим, города майя или Линарес. Так и здесь: груда кирпичей, медленно покрывающаяся пылью, еще недавно была оплотом и надеждой нескольких поколений Моралесов. И Франсиско не позволит всему этому умереть.
– Помоги мне, Симонопио, – обратился он к мальчику.
Он никогда, даже в детстве, не занимался уборкой, стиркой или вытиранием пыли, однако теперь чувствовал своим долгом приняться за эти незнакомые ему дела, хотя не знал, с чего начать и где слуги хранят принадлежности для уборки. В доме пахло забвением – он различал этот едва уловимый и прежде неведомый запах, подумав: «Наверно, так пахнут умирающие кирпичи, подобно мертвой плоти, источающей сладковатый запах разложения». Он обошел дом. Пыль действительно покрывала все, что только можно: пол, перила, занавески, ламбрекены, двери и окна. На мебель были накинуты простыни, но и на них осели тончайшие частицы сухой земли, умудрявшиеся проникнуть сквозь щели, незаметные человеческому глазу, и скрывающие следы и воспоминания целых цивилизаций.
Симонопио знал, где хранятся мыло, масла, тряпки и метелки, а также для чего служит каждая из этих принадлежностей. Он выдал Франсиско тряпку. Крестному предстояло стать первым мужчиной в семье Моралесов, который взял на себя эту доныне сугубо женскую домашнюю обязанность. Теперь единожды в неделю Франсиско находил в этом нехитром занятии покой, утешение и поддержку. Во время поездок в родовое гнездо его неизменно сопровождал Симонопио, который ни разу не отказался участвовать в этом нелегком деле, требовавшем почти железной дисциплины, чтобы одолеть непобедимого и неутомимого врага. И не важно, сколько стараний и усилий тратили Франсиско и его армия, состоявшая из одного солдата, чтобы отбросить неприятеля, – тот возвращался, незаметно, неслышно, с единственным намерением уничтожить надежды Франсиско Моралеса на будущее.
18
Вообще говоря, Симонопио отвел моего отца в дом вовсе не для того, чтобы он поразился плачевному состоянию, в котором пребывало семейное гнездо. Хотя, полагаю, он не имел ничего против уборки и с удовольствием помогал бы крестному и в любой работе. Цель у Симонопио была иная – намекнуть отцу, чтобы тот забрал во Флориду любимую мамину швейную машинку «Зингер», совершенно неподъемную.
Позже отец признался: идея того широкого жеста, что он совершил, дабы мама не потеряла в изгнании рассудок, принадлежала Симонопио, хотя он не сразу понял, что именно пытается донести до него крестник. Во время первого визита в дом, когда Симонопио решительно подвел его в швейной машинке, он набросился на нее с тряпкой. Во второй раз Симонопио пришлось достать обрезки тканей, нитки и пуговицы, сложить все это в коробку и отнести в грузовик, давая понять, что швейную машинку тоже необходимо доставить во Флориду.
Это была одна из первых домашних швейных машинок, она сильно отличалась от нынешних легких и практичных, и признаюсь тебе – прости, что все время обращаюсь к тебе на ты, но мы провели вместе достаточно времени и мне это кажется вполне естественным, – что вот уже много лет я не видел ни одной похожей. В ту пору тяжелые железные машинки ставили на массивное деревянное основание, что делало их более устойчивыми. Расположив такую махину в одном из углов дома, ее, как правило, больше не трогали. Весила она под тонну. Лично я не проверял, но готов поклясться, что она весила больше, чем мог бы поднять один человек, а то и четверо.
Вероятно, отец доверял интуиции крестника и, обеспокоенный душевным здоровьем мамы, решил сделать усилие и перевезти механизм. Возможно, он полагал, что мама воспользуется избытком свободного времени и обучит Кармен и Консуэло шитью, о чем давно мечтала, а заодно сошьет себе сезонную одежду. Не у каждой светской дамы имелась подобная машинка, и мама своей очень дорожила. Папа решил, что подобный сюрприз ее обрадует.
Не знаю, как у тебя, но мне пришлось дожить до глубоких седин, чтобы постичь прописную истину: женщину невозможно понять. Их мозг – это лабиринт, на который разрешается взглянуть только со стороны, и то лишь когда они сами вас пригласят. До тех же пор лабиринт остается загадкой.
Когда отец вернулся, мама была занята изготовлением свечей, вылепливая их из пчелиного воска, который приносил Симонопио. Отец проводил ее до грузовика, где поджидали крестник и батраки, помогавшие водрузить механизм в кузов. Все ждали, когда ее лицо озарится от изумления, радости и благодарности. Вопреки ожиданиям, увидев предмет, стоявший в кузове грузовика, мама, ни слова не говоря, развернулась и решительным шагом зашагала прочь. Со слезами на глазах.
Годы спустя она сказала, что даже не догадывалась, откуда у нее взялось столько слез. Тот день она впоследствии всегда называла «день, когда я расплакалась из-за сущего пустяка». Конечно, она оплакивала смерть дедушки, но то были сдержанные слезы, преисполненные гордости и достоинства, без истерики или излишнего драматизма, хотя очень горькие. Зная маму, можно предположить, что в руках она комкала вышитый платок: она не любила предъявлять публике лицо, залитое слезами. Вот почему я уверен, что ее скорбь была элегантной и даже изысканной. Да, представь себе, скорбеть – тоже дело непростое.
