Мама не раз признавала, что швейная машинка спасала ей если не жизнь, то душевный покой. И заслуга в этом была не столько отца, сколько Симонопио. Они ни разу не обсуждали это, хотя оба знали: именно крестнику пришло в голову занять маму шитьем, потому что он понимал, что это примирит ее с действительностью.
Как он был прав! Если бабушка нашла покой в том, чтобы постоянно помешивать кахету, меняя руку каждый раз, когда проговаривала про себя молитву, маме необходимо было слышать успокаивающий стрекот машинки. Трак-трак-трак, трак-трак-трак – и так часами. Если кто-то другой садился за машинку, смена привычного ритма действовала ей на нервы. Машинка принадлежала ей и должна была стрекотать так, как она привыкла. Трак-трак-трак, трак-трак-трак, а не та-та-та-та-та-та.
Я не застал швейную машинку на ее новом – временном – месте во Флориде, но иногда мне кажется, что ритм всей моей жизни – это ее нескончаемое трак-трак-трак, сопровождавшее меня многие годы, начиная с дней, проведенных в мамином чреве, и заканчивая взрослой жизнью и обеспечивавшее мамино спокойствие. Мое сердце, твой автомобиль, время… Все движется и стареет в этом ритме. Трак-трак-трак.
Под неутомимое трак-трак-трак своей машинки мама в те дни шила бальные платья для моих сестер и удобную повседневную одежду для своих товарищей по изгнанию. Помимо двух юбок и подходящих по фактуре и цвету блузок она изготовила воскресное платье для Маргариты Эспирикуэты, единственной выжившей дочери Ансельмо. Из лоскутков смастерила тряпичную куклу, такую хорошенькую, что вскоре ей пришлось сшить дюжину таких же кукол для дочерей батраков. Поскольку времени и щемящей тоски у нее было по-прежнему в избытке, она шила и шила, прикидывая на память размеры дочерей своих подруг в надежде на то, что даже спустя время сшитые ею блузки-испанки из органзы все еще будут им впору и не покажутся вышедшими из моды или чересчур детскими. Из более практичной ткани шила юбки и блузки разных размеров для повседневной носки девочкам из благотворительной школы, когда они возобновят занятия.
Впоследствии мама признавалась, что, если бы ссылка продлилась дольше, она продолжала бы шить, пока не кончатся ткани, имевшиеся в запасе. Шила бы даже в том случае, если бы нитки и ткани не подходили по цвету и отдавали дурновкусием.
В случае крайней необходимости распорола бы старые вещи и шила новые, перекраивая каждую деталь.
Главное – все время быть при деле, чтобы не оставалось времени тосковать. Отдавшись творческому пылу, мама не думала – старалась не думать – о том, что многим из тех, кому она с таким рвением и старанием шила одежду, эти вещи уже никогда не понадобятся.
20
Со своего поста на вершине одного из холмов Ансельмо Эспирикуэта наблюдал за вереницей автомобилей и повозок. Его предупредили заранее, что хозяева вернутся в этот день, но поскольку точного времени никто не назвал, он скрылся заблаговременно, чтобы не присутствовать при их возвращении.
Ансельмо наблюдал за дорогой, привалившись спиной к дереву и дрожа от холода, потому что одежда не спасала от ледяного утреннего ветра. И все же он упорно торчал там, пыхтя от обиды и злости и больше всего на свете мечтая оказаться дома под одеялом. Там, где он родился, люди, конечно, утеплялись в сезон дождей, но, помимо ураганов, никаких климатических сюрпризов им не выпадало, а потому не было нужды иметь много вещей, чтобы противостоять стихии. На севере же приходилось запасаться всем подряд – легкой одеждой с короткими рукавами, с длинными рукавами, одеждой из хлопка, из шерсти, вещами поплотнее и даже совсем уж плотными и теплыми, а затем приходилось гадать, что именно надеть в тот или иной день, потому что утро могло выдаться теплым, а в полдень вдруг похолодать, как зимой.
Это была не первая зима Ансельмо в этих краях. На север он перебрался восемь лет назад, но так и не разгадал его загадку. Откуда он берется? Кто и зачем его насылает? А когда отступает, куда движется дальше? Где живет? А главное, как удается холоду пробраться в его мышцы и кости? Как бы Ансельмо ни кутался, холод все равно умудрялся проникнуть ему под одежду, и иногда ему казалось, что, зарождаясь где-то в лесах сьерры, этот холод только и думает, как бы просочиться в его тело, поработить все его существо, чтобы с еще большей силой атаковать уже изнутри, заставить дрожать каждую мышцу, сокрушить кости, расчленить, разбросать его части по этой земле, которая держала его в плену.
Даже не ведая о его существовании, Ансельмо прибыл в эти края в поисках таинственного севера. Конечно, здесь это место называли севером, но теперь он был уверен, что есть места еще севернее. Это был не тот север, которого он ждал и ради которого оставил прежнюю жизнь. Это явно было не то место, о котором он мечтал: все, что могли ему здесь предложить, – это работа от зари до зари, палящее солнце, сухой воздух, редкие облака, ледяной холод, а теперь еще болезни и смерть.
Они осели здесь случайно, собираясь двигаться дальше, но что-то с силой сдавило утробу его жены, заставив раньше времени появиться на свет девочку. Перед ними простиралась пустынная равнина, и они приютились на клочке земли, который Ансельмо объявил своей собственностью, призвав в свидетели членов своей семьи. Из палок и веток вместе со старшими сыновьями он построил первое собственное жилище семьи Эспирикуэта. И здесь было все, что им нужно, – земля и свобода.
– Скоро у нас будет кирпичный дом, – пообещал Ансельмо. – Вот увидите.
Они посеют табак и заведут скотину, уверял он. На этом клочке земли Ансельмо Эспирикуэта впервые почувствовал, что значит быть хозяином своего времени, своей воли и своей судьбы. Прежде он знал только тяжелую работу, плохо оплачиваемую и еще менее благодарную. Его пьянил революционный дух, которым он надышался на юге. Однажды он решил, что милости ждать неоткуда и пора отправляться на поиски земли и свободы. Ходили слухи, что где-то на севере народ богатеет и там есть много свободной земли. О другом он и не мечтал. Он больше не будет зависеть от милости других. Движимый решимостью, Эспирикуэта не мог больше ждать.
Риск, что хозяин догонит их и поймает, был очень велик. Шансы на то, что они проникнут на поезд и незаметно исчезнут, минимальны. И все же он готов был рискнуть, погибнуть, увидеть собственными глазами смерть детей и жены, чем допустить еще хотя бы один день рабства, терпеливого ожидания очередных побоев, которые раньше или позже его убьют.
Тот далекий север, куда они прибыли через несколько недель пути, показался ему в первый миг тем самым севером, встречи с которым он так жаждал; он почувствовал себя сеньором, хозяином, важным человеком. Его дети никогда больше не увидят, как он унижается и пресмыкается перед бригадиром. Им не придется ни перед кем заискивать, никого сторониться, пропуская вперед, стараться быть незаметными. Пытаться быть меньше других, иметь меньше других, ежедневно пересчитывая фасолины у себя в миске. На севере не будет ни голода, ни нищеты.
Но одно дело – рассуждать и планировать, а другое – довести до ума. Через несколько дней жизни на новом месте его семейство действительно перестало считать фасолины: они закончились. Все голодали пуще прежнего, голод буквально терзал его самого, жену и детей, жажда донимала. Никогда прежде они не видали такой жары, но, как ни рыскали Ансельмо и его сыновья по окрестностям, воды они не находили.
