22
Ее удивило, что Ансельмо Эспирикуэта не встретил их процессию. Придется отправиться к нему самой, чтобы выразить соболезнования. Было холодно, Ансельмо жил на отшибе, но дорога была сухой, поэтому она оделась потеплее и решила навестить семейство Эспирикуэта пешком. Отойдя от дома, заметила, что Симонопио идет за ней следом.
– Ты ведь знаешь, что я иду навестить семью Эспирикуэта. Если хочешь, оставайся дома.
Симонопио не послушался, и удивленная Беатрис обрадовалась: ей не хотелось общаться с вдовцом один на один.
Уже издалека было видно, что хозяйство запущено в отсутствие супруги Ансельмо – Хасинты Эспирикуэты, хоть она и не была слишком взыскательной. Дом выглядел еще более печальным и заброшенным. За все это время Ансельмо и его сыновья мало что сделали, дабы придать ему ухоженный вид. Ставни на окнах сколочены кое-как, щели такие, что не защищают ни от солнца, ни от ветра, всюду грязная посуда и мусор, вокруг все заросло сорняками. Казалось, трава растет прямо из фундамента.
Беатрис жалела сеньору Хасинту с первого дня их знакомства, увидев ее умирающей от голода, пугливой, увешанной детьми и лишенной надежды. Она полагала, что, когда ее муж получит работу, а семья дом, ее гнет станет менее тяжким, но вскоре убедилась в том, что ни постоянная работа, ни собственный надел, ни хорошее обращение не смягчают норов сеньоры Эспирикуэты. Несмотря на то что подобные чувства претили ее христианскому милосердию и она с трудом себе в них признавалась, ей не нравилось присутствие в Амистад семьи Эспирикуэта. Ее раздражали дерзость мужа, угрюмая неприязнь жены и вороватые взгляды обоих супругов. Беатрис не ждала ни похвалы, ни благодарности, и все же ее поражало полное отсутствие признательности со стороны обоих за предоставленную им новую жизнь, новые знакомства и новые возможности.
Франсиско с удивлением замечал: стоило ему заикнуться о том, чтобы позвать кого-то из семьи Эспирикуэта сделать какую-нибудь работу по дому, Беатрис категорически отказывалась. «Я подожду, когда освободятся Габино или Тринидад. Никакой спешки нет», – отвечала она ему. Она не хотела ловить на себе их тяжелые взгляды. Не хотела, чтобы они приближались к ее дочерям или к Симонопио. Не хотела, чтобы кто-то из них входил в ее дом и прикасался к вещам.
Ее смущало, что этот человек остался в Амистад без присмотра, когда все переехали во Флориду, пусть даже речь шла о чрезвычайной ситуации. Днем она понимала, что невозможно войти в дом без ключа, но во время бессонных ночей представляла, как Эспирикуэта осматривает и ощупывает вещи, как его голые ступни топчут ее полы. Она представляла, как он открывает ее ящики или спит в их супружеской постели. Несколько раз она собиралась сказать Франсиско, чтобы тот его уволил, но так и не решилась. Ей не хотелось увольнять кого-то лишь потому, что человек ей не нравится. Но сейчас, направляясь к их дому, она окончательно смирилась с их присутствием: после всех бед, которые выпали на долю этой семьи, после всех потерь невозможно даже думать об увольнении.
Симонопио предпочел не приближаться к дому и подождать на камне за кустом. Беатрис не удивилась. Она давно заметила, что всякий раз, когда Ансельмо Эспирикуэта бродил неподалеку от усадьбы, Симонопио исчезал. Казалось, мальчик помнит, что говорил этот человек в тот день, когда его нашли под мостом, и чувствует злобу, до сих пор клокочущую в сердце батрака, как будто он знал о его суевериях и не доверял ему.
– Я скоро вернусь, – сказала Беатрис Симонопио.
В сумерках зимнего вечера дом напоминал черно-белую фотографию: ни единое яркое пятнышко не нарушало его серого однообразия. По мере приближения к дому тишина и темнота сгущались, и она подумала, что дом пуст, будто Эспирикуэта уловил издалека ее тайные желания и вместе с остатками семейства ушел дальше на север, как ему всегда хотелось. Ни с кем не попрощавшись. Никого не предупредив.
В этом случае тайна исчезновения семейства Эспирикуэта навсегда осталась бы в памяти жителей поместья Амистад, да и всего Линареса. Тайна мигом превратилась бы в легенду: остатки большой семьи исчезли по воле отчаявшегося отца, который, повредившись рассудком после смерти жены и стольких детей, решил уничтожить оставшихся, а может, похоронить их живьем, заполнив все выкопанные им могилы. Со временем свидетели – невеста друга кузена, сестра подруги, бабушка учительницы – станут уверять, что этот человек, несчастный убийца, одержимый дух или неприкаянная душа, скитается по окрестностям в неуемном поиске тех, в ком течет его кровь. Он будет бродить там и сям, обвиняя в своей невозвратной потере всякое живое существо, какое попадется ему на пути, не в силах – а может быть, не желая – вспомнить, что он сам обрек себя на несчастье.
Эта легенда, подобно многим другим, будет передаваться из уст в уста, преодолевая пространство и время. Люди будут рассказывать все более устрашающие подробности о кровавых видениях и протяжных стонах, пока коллективный разум не забудет место возникновения этой истории и имя главного действующего лица и каждый, от Чиапаса до Техаса, а заодно и в Гуанахуато, будет утверждать, что это легенда их и только их.
Мурашки пробежали по телу Беатрис. У нее было не слишком богатое воображение, и она понимала, что придуманная ею легенда как две капли воды похожа на легенду о Плакальщице, так пугавшей ее в детстве. История о женщине, потерявшей детей и обреченной на бесцельные скитания и бесконечные поиски, ужасала ее до сих пор, она этого и не отрицала. Но сама мысль о встрече с человеком, способным породить подобную легенду, как бы она ни была нелепа и приукрашена разыгравшейся не к месту фантазией, пробирала ее до костей.
Она постучала в дверь в надежде, что ей не ответят.
23
Симонопио знал наизусть все дороги: короткие, длинные, широкие, узкие. Знал тропинки, протоптанные лапами животных и ногами людей. Некоторые протаптывал сам, следуя за пчелами, которые редко летали известными тропами. Были и такие дороги, которых он не ведал вовсе, не исследовал до конца или доходил лишь до их середины, когда пчелы решали, что день завершен, и возвращались домой. Лишь один путь был для него неизведанным. Он сам не понимал, почему так вышло, но подчинялся вслепую этому закону и никогда до сего дня не ходил по тропинке, что вела прямиком к дому Ансельмо Эспирикуэты.
Как только этот кипевший от обиды человек приближался к Симонопио, пчелы начинали встревоженно гудеть. Так они предупреждали мальчика, чтобы он уходил, чтобы не столкнулся с ним на дороге, где их пути могли пересечься. И все же случалось, что Симонопио останавливался на перекрестке неподалеку от дома Эспирикуэты, понимая, что дорога слева приведет его прямиком к его дому. Его манило нечто запретное, неизвестное. Но поскольку ту часть гор избегали даже пчелы, он неизбежно им подчинялся. «Не ходи туда, там нет ничего путного», – будто напоминали ему они.
Он знал о ненависти, которую этот человек испытывал к нему с тех пор, как они встретились впервые: новорожденный Симонопио и чужак, прибывший в эти места издалека. Как он мог о ней знать? Видимо, запомнил. А возможно, была другая причина: как старая пчела рассказывает юной о былых удачах и неприятностях, чтобы та могла повторить ее опыт и избежать ошибок, так же верные пчелы обучали Симонопио, напоминая о первой встрече. А может, ему поведали о ней взгляды, которые всякий раз бросал на него Эспирикуэта, – взгляды тяжелые, мрачные, зловещие.
