45
Итак, в тот далекий апрельский вторник 1923 года я родился весом четыре килограмма и орал во все горло. Рождение мое было преждевременным только относительно планов мамы, которая была одновременно испугана и удивлена. Когда начались схватки, она заволновалась, что недоношенный ребенок вряд ли выживет, а за недолгие месяцы, в продолжение которых мама знала о новом обитателе своей утробы, она успела нежно меня полюбить.
Когда вместо тощего заморыша, появления которого ожидали все, причем даже врач был уверен в том, что я обречен, родился полновесный крепыш, мама даже не успела почувствовать облегчение. Меня положили ей на руки, и начались хлопоты. Первым делом она сетовала, что не успела сшить и связать мне распашонки, а те, что заготовила, будут мне малы. Она помнила сестер – двух нежных миниатюрных крошек – и вовсе не ожидала увидеть такого упитанного малыша. Затем она вспомнила, что колыбель так и не покрыли свежей краской, а из матрасика пыль не вытрясали с тех пор, когда на нем спал Симонопио. Эту колыбель даже не достали из погреба, а пеленки и прочую утварь, необходимую для младенца, не разложили по полкам.
– Я хотела заняться всем этим лишь на следующей неделе!
Маме понадобилось время, чтобы свыкнуться с известием о том, что она ожидает еще одного ребенка. Затем она подумала, что с приготовлениями лучше не торопиться и подождать условленной даты: она не готова была вкладывать свои силы, а в особенности мечты, в беременность, которая могла окончиться неудачно, учитывая ее почтенный возраст.
– Не беспокойся, – сказал ей папа после родов. – Голым он не останется: Симонопио уже отыскал одежду, которую надевали на него, когда он родился. Малышу подойдет. Лупита уже принялась за стирку.
– Как? Ношеная одежда?!
Отец, который в тот день помчался вслед за Симонопио, не подозревая о скором рождении сына, взял на себя домашние хлопоты, пока мама рожала. Если ты помнишь, в то время рождение ребенка было делом исключительно женским, да таковым и осталось, несмотря на то что сейчас во время родов все чаще присутствует отец. В то время мужчины не становились свидетелями разрешения от бремени своих жен и не входили в комнату к роженице, хотя ожидание иногда становилось нестерпимым. Симонопио одним выстрелом убил двух зайцев: помог папе отвлечься на разные дела и, соответственно, успокоиться, а заняв его хлопотами о будущем ребенке, предупредил заботы роженицы. Что-то он знал.
– Мы достали колыбель, ее приводят в порядок. Пола занялась пеленками и убирает детскую. Мы все уладим, не переживай.
– Но мы не успели покрасить стены!
Вероятно, тогда впервые папа вмешался в мое воспитание.
– Нас, мужчин, такие вещи не волнуют, Беатрис.
Как он был прав! Меня действительно никогда в жизни не волновало, какие стены у меня в комнате – белые, красные или вообще без краски. Не трогали меня и рассказы о моем внезапном рождении, как и о том, что вначале на меня надевали чужие одежки, да и простыни в колыбели тоже были не новые. Меня все это не заботило. В сложном мире, где мне предстояло жить, ясно было одно (и Симонопио постоянно мне это повторял): он был моим братом.
46
Итак, сеньора разрешилась от бремени. Ансельмо Эспирикуэта не понимал, чему все радуются: дождавшись сына, Франсиско Моралес будет из кожи вон лезть, чтобы уберечь свою землю в целости и сохранности, не уступая никому ни кусочка. Все только для себя, и ничего другим.
Хозяин ни с кем не делился своими планами. Только приказывал: выращивай маис, убирай маис, режь тростник, выдирай тростник подчистую, копай ямки, сажай деревья. Что было делать Ансельмо? На его глазах хозяин губил землю, засадив ее деревьями и прекратив выращивать продовольственные культуры. Вот он и помалкивал.
Но Ансельмо не был ни слепым, ни глухим. Он ничего не спрашивал, делая вид, что ему безразлично, но люди вокруг шептались и без того – одни ругали, другие хвалили за дерзость тех, кто боролся за собственную землю. Земля должна принадлежать батракам, по-хорошему или по-плохому. Аболенго объединяли усилия, стараясь отпугнуть аграриев организованной ими сельской полицией, но те, кто жаждал земли, поговаривали, что скоро наступит черед закона, если же он промолчит, то оружия. Так нарождалась новая сила – безземельные крестьяне.
Как-то ночью выйдя из дома, когда сна не было ни в одном глазу, а немолчный гул ветра и дьявольских голосов терзал душу, Ансельмо обнаружил неподалеку от своего дома группу людей, которые тихонько грелись у костра. Он подошел на огонек. Сначала они испугались, решив, что их застукала полиция, но затем потеснились и пустили его к костру. Должно быть, в глазах Ансельмо – как и он в их глазах – они приметили знакомый беспокойный блеск и предложили ему еду, питье, а заодно и дружбу.
Они никогда не разбивали лагерь в одном и том же месте – боялись, что их обнаружат землевладельцы. Не в силах дать отпор полиции, незаметно перемещались по самым удаленным и неприглядным уголкам подальше от плантаций, большая часть которых в последние годы превратилась в апельсиновые сады. Они находили в горах пещеры, в которых, как им казалось, в далекие славные времена еще до расстрела прятался Агапито Тревиньо, скрываясь от правосудия. Ансельмо понятия не имел, кто такой этот Тревиньо, пещеры интересовали его мало, однако он навещал всякий раз своих мятежных друзей, когда оказывался непода лек у.
В этих людях он обрел товарищей, каких в здешних местах у него не было. Он рассказывал им о погибшей семье или часы напролет молча сидел рядом, глядя в костер, слушая их песни. Иногда они говорили о земле, которая когда-нибудь им достанется, которую они передадут своим сыновьям.
– У меня только один сын, – сказал Ансельмо в первый день, забыв о том, что у него еще и дочка.
– Так наделай себе побольше детей, компадре. Это несложно.
В его воображении тут же возник образ прачки Лупиты, окруженной их общими детьми. Давненько он ее не видел. Эта женщина всегда ему нравилась. В полях она не появлялась, а Эспирикуэту больше не звали на работу в хозяйский дом, но он все равно помнил, как она выходила с корзиной мокрого белья на бедре, шла к бельевой веревке, а затем развешивала белье, не замечая, что каждый раз, когда она поднимает руки, вешая какую-нибудь одежку, у нее приподнимается юбка, обнажая стройные лодыжки и полную грудь, обтянутую тесной блузкой. Он отыщет Лупиту, пообещал он себе. Заведет с ней новую семью, у них будет собственная земля, такая же плодородная, как лоно новой жены.
Но перед этим Ансельмо предстояло переделать массу дел. Он примечал все, что творится вокруг. Так, сейчас он отчетливо видел, что Франсиско Моралес что-то замышляет. Новорожденный сын и новый урожай, который понемногу вытеснял старый, не были простым совпадением, хотя Ансельмо не понимал, к чему бы это. Ему говорили: выкопай ямку для дерева, и он выполнял распоряжение, не поднимая глаз и тихо, сквозь зубы, напевая куплет, знакомый из детства: это была песня, которую он выучил у костра и которая преследовала его всю жизнь наяву и во сне.
