Несмотря на дисциплину, несмотря на все старания, иногда Симонопио давал осечку и засыпал, перемещаясь туда, где забывалось все, даже собственные чувства. Обычно ничего особенного не случалось, и, проснувшись Симонопио был благодарен сну, не испытывая угрызений совести за свою оплошность. Но бывало и по-другому.
Так было и в тот день, когда Симонопио лежал в серых сумерках между ночной тьмой и первым утренним светом. Он ненавидел, когда что-то ускользало от его внимания. Ненавидел, особенно сейчас, когда после внезапно и грубо прерванного сна его разум не подсоединялся с привычной легкостью к энергии мира. Он догадывался: что-то случилось, но что? Симонопио вскочил с кровати. Умылся из тазика холодной водой. Оделся на ощупь. Нашарил и зажег керосиновую лампу. Он знал, что должен идти, и знал куда: к истоку всего, по тропинке няни Рехи. Она приведет куда надо. Он был в этом уверен. Хотя и не знал, что его ждет.
51
Похороны Лупиты остались позади, но боль не отпускала. Вернется ли семья к обычной жизни после обрушившейся на всех них трагедии, спрашивала себя Беатрис. Уверенности у нее не было.
Из Монтеррея в сопровождении мужей приехали дочери, чтобы присутствовать на похоронах погибшей. Сами того не сознавая, они любили Лупиту. Сейчас, когда было уже поздно, они припоминали каждую из бесчисленных услуг, которую Лупита, будучи лишь немногим их старше, охотно им оказывала. Они никогда не слышали от нее слова «нет», и не было дня, чтобы вечно занятая Лупита, прервав свои дела, не пожелала им доброго утра и не спросила: «Вам ничего не нужно, девочки?»
Сейчас они раскаивались в том, что часто не обращали на нее внимания и не отвечали на добрые слова, думая о чем-то своем, пользовались ее услужливостью, даже не потрудившись поблагодарить. Они чувствовали в душе пустоту. Впервые собственными глазами они увидели, что такое смерть: смерть – это когда нет пути назад и то, что не было сказано вовремя, не будет сказано уже никогда.
Кармен и Консуэло не успели на прощание, очень краткое из-за состояния тела, однако прибыли на отпевание, а также похороны: простенький сосновый гроб, перехваченный с обеих сторон веревками, медленно погружался в глубокую яму, и у собравшихся перехватывало дыхание, когда неопытные могильщики неуклюже ослабляли веревки, так что временами рывком опускались ноги, а в другой момент – голова. Ужасный миг, и даже новому отцу Педро приходилось делать усилие, чтобы во время прощальной молитвы голос его звучал ровно, а голова работала ясно.
Собравшиеся молчали, но со всех сторон тишину нарушали скорбные приглушенные рыдания: все рыдали одновременно, на одной заунывной ноте, и никто не решался прервать гармонию этого жуткого хора. Возле могилы оставалось всего три пары сухих глаз. Не плакал Франсиско. Не плакала Беатрис. Не плакал и Симонопио: ему не хотелось прощаться с Лупитой в слезах. А потом он исчез, никому не сказав, куда идет и когда вернется.
Сидя в кресле у себя в швейной комнате, Беатрис Моралес слышала рыдания своих дочерей. Она устала от слез. Девочки чувствовали себя обязанными быть с ней рядом в этот скорбный час, ухаживать за ней, нашептывать слова утешения: по неопытности они старались излить свою боль в бесконечном слезливом словоблудии. Но Беатрис хотелось тишины, ей хотелось видеть рядом сухие глаза, до того сухие, что внутри тлели бы искорки пламени. Ей хотелось отмщения и, главное, стать свидетелем расправы над убийцей.
Она понимала, что так нельзя. Месть – не женское дело, твердила она, пытаясь себя убедить. Как женщине ей следует держаться вдали от подобного. Так она и поступит, ведь она женщина. Она не запятнает руки, хотя душу свою она уже запятнала, даже будучи женщиной. Свой грех она исповедовала новому отцу Педро. Исповедь состоялась дома, во время недолгого отдыха, который она позволила себе после прощания с телом, когда ей пришлось стоять возле закрытого гроба, водруженного на стол в гостиной. Она понимала, надлежит соблюдать спокойствие, смирение и абсолютную веру в Божественное провидение, в то время как душу разъедала жажда отмщения.
Она исповедовалась в полумраке швейной комнаты, усевшись рядом со святым отцом, они обошлись без защитного полумрака исповедальни. Без решетки, которая скрывала бы от прямого взгляда исповедника ее сухие блестящие глаза.
– Не смотрите на меня, падре, прошу вас…
Она не хотела, чтобы кто-то видел ее в момент слабости. Ей казалось, что исповедь поможет очистить тело от бурления крови, ранее ей незнакомого, которое мучило и пугало, обнажая примитивные инстинкты, свойственные, как выяснилось, ее душе и разуму. Прежде она тщательно их избегала, подчиняясь строгой внутренней дисциплине: светская дама, по ее мнению, обязана быть образцом христианской добродетели. Но у нее ничего не получалось.
– Помните, сеньора Моралес, что Христос заповедовал нам прощать врагов своих. В качестве наказания назначаю вам десять раз ежедневно читать «Отче наш». Да, именно за врагов. Попытайтесь таким образом их простить.
– Да, падре. Да, падре. Да.
Когда священник удалился, Беатрис посидела в тишине еще несколько минут, прежде чем заняться поминками. Ей надо было собраться с духом и только потом найти в себе силы вернуться к рыданиям, которыми наполнился весь ее дом. Исповедь не помогла: она не прочтет ни одного, ни десять «Отче наш» за убийц, потому что никогда не сможет простить их злодеяние. Такова была правда. И она ее приняла. Если бы она последовала наставлениям священника, притворяясь, что молится за убийц Лупиты, Христос первым узнал бы о ее лицемерии, а Беатрис Моралес не хотела пасть так низко, чтобы пытаться Его обмануть.
Потребуются годы, чтобы она отделалась от обнаруженного в себе желания мести. Но если она отказывается молиться за злодеев, она станет молиться о себе самой. Ее исповедником будет любимый «Зингер». Шитье – вот чем она хочет и может заниматься. Да, она будет молиться.
Непременно будет. Она будет молиться, стрекоча на машинке. Молиться во время шитья. Шить и молиться. Она будет шить и молиться под ритм своих ног, жмущих на педаль «Зингера», и шороха струящейся ткани.
52
Лупита появилась в их доме шестнадцать лет назад. Ее привела за руку тетя, бывшая батрачка, подыскивая надежное место для племянницы, в свои двенадцать уже выглядевшей как девушка. Вот-вот готова была разразиться война, безжалостная к мужчинам, а заодно и к женщинам.
– Мы здесь о ней позаботимся, Сокорро, не беспокойся.
«Мы здесь о ней позаботимся. Не беспокойся, мы о ней позаботимся. Здесь. Я позабочусь. Мы. Франсиско. Девочки». Но в эту одну ночь никто не позаботился. Никто не позаботился о ней в эту ночь. И она ушла. Ушла насильственно. Ее истязали при жизни. Вырвали не только глаза, но и мечты. Высосали смех из уст. Ее тело сжимали до тех пор, пока жизнь не выскользнула из него через поры. Из Лупиты выдавили жизнь.
Это сделал кто-то. Они не знали, кто это был. Это мог быть кто угодно. Кто угодно из тех, кто ошивался в окрестных горах, где могли убить по ничтожному поводу, а то и вовсе без него. Горы по-прежнему кишели бандами разбойников и мародеров без ремесла и царя в голове. Они блуждали тайком, не нуждаясь в разрешении хозяев этих земель, потому что не желали или же им было невыгодно его признавать.
