В те ночи, когда я не мог выкинуть койота из головы, подозревая, что даже «Отче наш» меня не защитит, слова молитвы я менял на заклинание: «приди-приди-приди-приди». И это неизменно срабатывало: Симонопио приходил в темноте, не произнося ни слова; молча расстилал свой коврик рядом с моей кроватью и ложился, непостижимым образом вынуждая ритм моего дыхания следовать своему – все медленнее, медленнее. Это было похоже на гипноз. Человеческий щит между моим беспомощным телом и угрозой койота позволял мне засыпать спокойно, крепко, без пробуждений. Я просыпался бодрым и свежим, чтобы вновь отправиться в школу и там без устали сеять ужас среди сверстников, охочих до страшных историй.
Когда мама спрашивала, откуда у меня в голове столько дичи, я не признавался, что это истории Симонопио или же мы вместе услышали их от Соледад Бетанкур, когда та выступала на ярмарке в Вильясеке или наведывалась в Линарес. Есть вещи, которые угадываешь интуитивно, и инстинкт подсказывал, чтобы я не выдавал их источника. Вот почему я молчал. Я боялся, что признание положит конец нашим вылазкам и мы больше не будем свидетелями таинственного мира, рождавшегося из слов рассказчицы, гастролировавшей в наших краях. Не хотелось лишать Симонопио удовольствия.
60
Однажды Симонопио возвращался в Амистад верхом на Молнии, колченогой лошадке Франсиско-младшего. Он пересек площадь, как вдруг услышал странный звук, который ни разу не слышал прежде. Для человека, привыкшего улавливать звуки, голоса и даже чужие мысли чем-то более важным, нежели уши, это было удивительно. Это было чудо.
Он остановился посреди дороги, не обращая внимания на то, что мешает движению и люди бросают на него косые взгляды. Попытался определить направление, откуда доносится этот трудноразличимый металлический голос, летящий, казалось бы, отовсюду: отражается эхом от аптеки, и та отбрасывает его к центру площади, потом запутывается в кронах деревьев, а вырвавшись на волю, вновь обретает силу и звучит уже, казалось бы, с другой стороны, отскакивая от стен лавки сеньора Абрахама, чтобы затем вернуться обратно. Симонопио попытался проследить его взглядом, но звук ускользал, он был стремительнее его глаз и разносился по всему городу, не задевая ни единого листочка на деревьях, тянувшихся вдоль дороги.
Люди вокруг разговаривали, ходили, думали о чем-то своем, и казалось, это явление нисколько их не занимает. Неужели этот голос слышит он один? Такое случалось, хотя в свои девятнадцать он умел отличить сигналы, которые мир посылает всем людям, от сигналов, предназначенных лично ему: это были секреты, которыми мир делится лишь с теми, кто способен их уловить, разгадать и сохранить. Однако голос был чем-то новым. Симонопио не знал, как расшифровать этот сигнал. Он не понимал значения этих слов, растерянно озираясь по сторонам. Лихорадочные слова путались друг с другом, сливаясь с ритмичной и также едва различимой музыкой.
Он заметил, что люди прерывают свои занятия и осматриваются, чтобы, подобно Симонопио, установить направление, откуда шли таинственные позывные, с каждым мгновением звучавшие все ближе, наступавшие откуда-то справа. Привлеченные шумом, жители Линареса выходили из домов и контор. Почтенные домохозяйки, которые в этот час обычно принимали в соборе Святые Дары, прерывали молитвы, поспешно выходили на улицу и с любопытством прислушивались. Учителя – как открытых школ, так и подпольных – были не в силах сдержать учеников, радостно выскакивавших на улицу, чтобы засвидетельствовать необычное явление. В толпе детей Симонопио увидел Франсиско-младшего; он знаком приказал ему остановиться и не двигаться.
Подобно Симонопио, все спрашивали себя, что происходит, и вскоре получили ответ. На площадь вывернул грузовик, который и был источником звука: в его кузове располагался целый оркестр, гремевший на полную мощность. А голос? Как получалось, что оглушительная музыка его не заглушила? Перекрывая музыку, голос несся над площадью, звучал все громче, все отчетливее с каждым поворотом колес.
Певучий голос Марилу Тревиньо всегда казался Симонопио настоящим чудом. Несмотря на мягкость и глубину, он без труда перекрывал музыку и прочие посторонние шумы, преодолевая на своем пути все препятствия и достигая каждого уголка цирка, где она пела на ярмарке в Вильясеке. Менее одаренные исполнители вовсю уже пользовались не так давно изобретенными микрофонами с металлической мембраной, чье звучание было резким и грубым, однако этот живой голос, заполнивший собой площадь, звучал так, будто его усиливали десятки микрофонов.
В этот миг Симонопио заметил непонятный предмет в руках у человека, который без умолку кричал, а вовсе не пел, стоя в кузове грузовика. Этот предмет в форме конуса размером крупнее головы кричащий прижимал ко рту, как будто собирался его проглотить. Он говорил так быстро и с таким напором, что нужно было приложить немалое усилие, чтобы разобрать слова. Однако люди, которые стекались на голос со всех сторон и тянулись следом за грузовиком, видимо, их понимали и одобряли. Когда грузовик поравнялся с Симонопио, тот наконец разобрал слова, который человек без умолку выкрикивал: «Всего за двадцать сентаво приходите все в эту субботу в пять к старой мельнице Ла-Вердад слушать Педро Пелудо, настоящее чудо, который умеет петь в воде без каких-либо специальных устройств и приспособлений!» Люди вокруг аплодировали обещанному зрелищу, которое в любом случае разнообразит надоевшую рутину.
Симонопио не сдвинулся с места. Не кричал ура, не хлопал в ладоши. Он не последовал за грузовиком, подобно толпе, и даже не шевельнулся. Услышав голос, он мигом дал волю воображению: неужели возможно такое искусство, такая сверхъестественная способность? Умение петь на публике само по себе казалось ему необычайным даром, поэтому он не упускал возможности стать свидетелем подобного зрелища, будь то ярмарка в Вильясеке или другие, более скромные события. Но услышать, как человек поет под водой, было чем-то из ряда вон выходящим даже для Симонопио, который иногда, стоя в воде по щиколотку, наблюдал за рыбами и, как ни старался, не мог понять, что они пытаются ему сообщить.
Интересно, кто этот Педро Пелудо, «настоящее чудо», готовый спеть перед всем Линаресом, нырнув в реку напротив мельницы Ла-Вердад? И что это за диковинный дар, наделяющий способностью делать то, что не под силу даже рыбам?
Грузовик удалялся, унося с собой поднятую им суету в направлении других улиц, еще не ведавших о грядущем событии. Голос, который Симонопио одно время разбирал совершенно отчетливо, особенно когда грузовик проезжал мимо, снова сделался трудноразличимым металлическим гулом. Отразился от стен аптеки, запутался в ветках деревьев, отпрыгнул от лавки араба. Площадь опустела; те, кто не погнался за грузовиком, вновь занялись обычными делами: домохозяйки вернулись к молитвам, покупкам и домашней уборке, мужчины – к работе, а учителя к предстоящей им непростой задаче – загнать учеников назад в классы.
Симонопио ударил по бокам Молнию, которая в продолжение всей суеты покорно стояла у тротуара, завернул на одну из улиц и направился следом за толпой. Когда грузовик вновь был перед ними, он направил Молнию правее. И сразу его увидел: Франсиско-младший сидел в грузовике у правого борта и, словно заранее сделавшись частью обещанного спектакля, стоя приветствовал публику: размахивал руками и явно готов был следовать за этим человеческим карнавалом до места назначения.
