Из моих вещей взяли совсем мало: кое-что из одежды и некоторые игрушки. У меня было не так много вещей, и в выданном мне сундучке еще оставалось пустое пространство, где отлично поместилось бы мое обожаемое ружье двадцать второго калибра, подаренное отцом. Но, увы, заполнить его было нечем, и сундук благополучно закрыли. Мы попрощались со всеми работниками Амистад, кое-кто не сдержал слез. Больше всего я буду скучать по Леонор и Мати, которых давно уже считал членами семьи Моралес-Кортес, и мне казался немыслимым их отказ ехать вместе с нами. А няня Пола плакала от горя, потому что ехала с нами, оставляя знакомый мир, впрочем, еще больнее ей было бы остаться, и в итоге она решила нас не бросать. Она проживет с нами остаток жизни. Увидит моих детей и на ощупь познакомится с внуками, потому что «Франсиско, – говорила совсем уже дряхлая няня Пола, – я ведь уже ничегошеньки не вижу». Все свое зрение она истратила, наблюдая за моим взрослением.
Через два года после нашего отъезда, когда мне сравнялось девять, няня Пола, эта романтичная искательница приключений, обнаружила в Монтеррее среди цирковых афиш анонс выступления Марилу Тревиньо и Соледад Бетанкур.
– Хочешь пойти со мной, Франсиско? – спросила она.
Я с радостью согласился. Я вырос под их сказания и песни, их голос звучал у меня в ушах, к тому же прошло столько времени с тех пор, как они в последний раз появлялись в Линаресе.
Мама выдала нам денег, и мы отправились на грузовике. Приехав в цирк, купили билеты на неограниченное пребывание, хотя няня Пола предупредила, что к восьми мы должны вернуться домой.
– Почему?
– Потому что в это время на улице полно хулиганов.
Услышав про хулиганов, я оживился, но к тому времени жизнь научила меня не упорствовать, когда с самого начала было ясно, что битва проиграна. С категоричностью, в глубине которой звучали десять заповедей, няня Пола заявила, что хулиганов мы все равно не увидим и чтобы я успокоился. Ребенком я был смышленым и быстро сообразил, что своей глупой настойчивостью добьюсь обратного: няня Пола скажет, что мы уходим, и я ничего не увижу. Опасаясь, что время пролетит слишком быстро, но смирившись с ее условием, я последовал вслед за ней к нашим местам на скамейке.
Первой в шатре появилась Марилу Тревиньо, позже, вслед за жонглерами и фокусником, вышла Соледад. Я выдержал лишь Марилу. Мы направились к выходу, не дослушав ее вечернего репертуара, под гневный шепот сидевшей у нас на пути публики.
– Сеньора, уведите вашего писклю, он не дает нам слушать.
Я с облегчением вышел на свежий воздух подальше от этих песен, от глубины и легкости этого невероятного голоса, такого знакомого с давних пор. Я отказался что-либо объяснять и дожидаться череда Соледад Бетанкур.
– Я хочу домой, няня.
Представляю себе разочарование няни Полы, которой пришлось уйти с половины представления, раскаиваясь в том, что пригласила меня, а не соседскую няню, единственную подругу, которую к тому времени завела в Монтеррее.
– Сейчас будут выступать жонглеры, Франсиско. А потом фокусник, – повторяла она, делая все, что в ее силах, чтобы я прекратил плакать.
Но я, не заплакавший даже в тот миг, когда очнулся после сотрясения мозга со сломанным ребром, не мог остановиться. Более того, чем больше она просила меня успокоиться, тем горше и самозабвеннее я рыдал. Я был уверен, что имею полное право закатить истерику. И это ребенок, который, выйдя из комы, все еще потрясенный своим состоянием и известием о внезапном уходе отца на небо – наивный глупец не понял, что для ухода на небо нужно сначала умереть, – почти не плакал, когда мама сообщила о случившейся трагедии.
«Франсиско, папа ушел на небо и будет оттуда за тобой следить». – «Почему?» Я догадался, что ответить на мой вопрос ей будет затруднительно. «Потому что Боженька его позвал». – «Но папа не попрощался со мной, а я потерял ружье, которое он мне подарил». – «Он попрощался. Ты не помнишь, потому что ушиб голову, но он с тобой попрощался, потому что очень тебя любит. А о ружье не беспокойся, это мелочь».
Вот и все объяснение. Разговор был окончен, и я пошел на поправку, чтобы снова стать сорванцом, которым был всегда. Вот почему так удивилась моя няня: почему я заплакал в цирке? Что стало причиной моих горьких слез? Я ей так ничего и не объяснил и не ответил на мамины расспросы, когда мы вернулись домой. Лег и даже не вышел к ужину.
102
За два года до того печального похода в цирк, в субботу накануне переезда, я проснулся, преисполненный энергии, довольный тем, что скоро увижу сестер и племянников, к тому же в Монтеррее нашли новую школу, куда меня отведет Симонопио.
Целыми днями я только и говорил о том, что мы с ним будем делать в Монтеррее. Для начала поплаваем в бассейне. Стояло лето, когда особенно приятно нырнуть в ледяную воду, которая стекала с гор и на радость жителям Монтеррея собиралась в резервуар, чтобы затем следовать своему естественному течению к Санта-Лусии, а далее устремиться в реку Санта-Катарина. Этот бассейн располагался неподалеку от нашего дома, поэтому мы могли ходить туда пешком когда вздумается. Мы отведем туда моих племянников, которые боялись лезть в холодную воду: им казалось, что ручей вместе с водой принесет здоровенную подземную гадюку, которая их непременно укусит. Год за годом я уверял их, что Симонопио защитит нас от тысячи гадюк независимо от размера, и теперь у меня появится шанс это доказать.
– Ты ведь за нами последишь, да, Симонопио?
Ответа я не дожидался, уверенный, что знаю его и так, к тому же я очень спешил спланировать нашу новую жизнь. Я так много болтал, что и не заметил молчания Симонопио, который ни разу не сказал ни да ни нет. Это был монолог, а не диалог.
И вот наступило субботнее утро – утро нашего отъезда. Вещи грузили в грузовик, который должен был доставить нас на железнодорожную станцию. Шло время, а Симонопио не появлялся. Мама торопила меня, мол, давай же, Франсиско, пора. Но я отвечал, что без Симонопио не поеду. А Симонопио нигде не было. Исчезла и няня Реха. Кресло-качалка исчезла вместе с ними. В сарае не осталось ни следа самого Симонопио и его пчел. Пропал даже сталактит из натекшего и застывшего меда, наросший за годы в углу.
И тут до меня наконец дошло: Симонопио ушел и все забрал с собой. Все, кроме меня. Я вернулся к машине, и мы навсегда уехали из Линареса. Мне бы хотелось добавить, что я воспринял наш отъезд сдержанно и с достоинством, что за всю дорогу не произнес ни слова, потому что мальчики сильные и не плачут. Но я уже не в том возрасте, когда люди перевирают былое. Так вот, Мартину пришлось меня искать. В поисках Симонопио я успел углубиться в горы по тропинке Рехи, но не слишком далеко: меня слепили слезы, к тому же я так истошно вопил, что у меня перехватило дыхание, но в воплях моих невозможно было различить единственные два слова, которые кружились у меня в голове.
Прости: я соврал, сказав, что вернулся к грузовику. Это бы означало, что я приложил немалую силу воли, однако ничего такого на самом деле не произошло: за мной прибежал Мартин. На обратном пути он нес меня на руках, а я яростно отбивался. Кажется, криками дело не ограничилось, я укусил его, как какой-то дикарь. Когда меня грузили в поезд, я лягался и кусался.
