Как бы он ни напрягал воображение, он не представлял моего будущего в Линаресе. Не знаю точно, что именно он видел, – возможно, линию моей жизни прерывало колесо водяной мельницы и я захлебывался в реке, а может, меня догнала меткая пуля или раздавили колеса поезда, что однажды уже чуть не случилось в период моего дикого деревенского детства. Не знаю. Знаю лишь, что нечто грозило прервать мои дни и годы. Возможно, в Линаресе мне не суждено было увидеть ни влюбленности, ни учебы, ни детей, ни забот. Не было бы ни вдовства, ни геморроя, ни проблем с пищеварением, мучающих меня последние годы, – разумеется, я уже не тот, что прежде, и Ортензия варит мне овощные супчики.
Я очень люблю все, что, оглядываясь сегодня назад, называю своей жизнью: очень много хорошего и не так уж много плохого, включая старость, потому что без старости не было бы и юности. Я такой, каков я есть, моя жизнь – это мое прошлое. Но ничего бы этого не случилось, если бы Симонопио не принес себя в жертву, и я благодарен ему за это. К сожалению, лишь сейчас я ему за это благодарен.
108
Но дело не только во мне. После моего отъезда он остался один, разделив судьбу няни Рехи, цветов и пчел и дожидаясь моего возвращения. Чувствуя ответственность за мою жизнь. Преданный мне, как прежде.
Один вопрос терзал мою маму ежедневно и еженощно до конца жизни. Что стало с Эспирикуэтой? Когда ей хватало смелости задать этот вопрос вслух – не обращаясь ни кому, даже к Богу, – я тотчас мысленно дополнял его моим собственным: что стало с моим ружьем? Бог знает, отвечала мама сама себе (а я сам себе). На этот вопрос было невозможно тогда ответить. Вплоть до сегодняшнего дня.
Когда отец скончался от двух полученных пуль, мое ружье оказалось со своим новым владельцем на дне оврага. Там оно и лежит по сей день, постепенно истлевая под действием непогоды, возвращаясь в землю, способную переработать все, будь то живая плоть или железо. Впрочем, железо прочнее плоти. Это все, что осталось лежать на земле в память о той субботе, субботе моего седьмого дня рождения: сын Эспирикуэты был уже мертвым, когда летел на дно оврага. Пчелы не проявили к нему милосердия, как бы поспешно он от них ни удирал, как бы он ни отбивался и ни отстреливался до последней пули из моего ружья двадцать второго калибра, заряженного папиными руками. Все впустую. Пчелы погибли, но не от пуль: они погибли, лишая жизни маленького Эспирикуэту.
Сын встретил смерть, не зная о судьбе отца, а отец умер, даже не подумав о сыне, на несколько минут позже. Он не упал в овраг, как его сын, не отстреливался от пчел из маузера и не пытался от них спрятаться, понимая, что это бесполезно.
Они набросились на него сзади, как сам он напал на моего отца. С головы до ног они облепили его, лежащего ничком, как младенец, и испуганного до ужаса. Он умер, уверенный, что сам дьявол послал этих пчел по его следу, что демон закусал его до смерти. Умер вдали от сына, пробуя на вкус землю, которой так страстно желал обладать.
Пройдет совсем немного времени, и пчелы, отец и сын – все превратится в прах. Пчелы, целый рой, сделали это для Симонопио, но все они погибли ради спасения моей жизни и мести за смерть моего отца, за землю, запятнанную кровью их хозяина. Это был мой долг, но его исполнил Симонопио.
Я никогда не задумывался о пчелах, не обращал внимания на их отсутствие и не спросил о них Симонопио. Я даже не заметил его грусть и одиночество в дни, предшествовавшие моему отъезду. Я не поблагодарил Симонопио за эту жертву. Я знаю, что лишь малая часть из тех пчел, что бросились по его зову мне на защиту, вернулась в улей. Они ослабели от ледяного ветра и испепеляющей ярости, которую не израсходовали жалом. В сарае их встретила королева и дети, а также тишина, безнадежная скорбь и протяжное эхо. Их встретила полная неопределенность. «Что ждет нас завтра? Что будет с цветами, с деревьями, которые их порождают, с землей, которая так в нас нуждается? Что будет с нами, Симонопио?»
Много ночей, до самого моего отъезда, Симонопио провел с этой болью, но ему хватило лишь одной ночи, чтобы понять, как им помочь. Жалкие остатки роя нуждались в заботе, им нужен был кто-то, способный сохранить память и передать карту полетов следующим поколениям. Как некогда они водили Симонопио за собой, так и ему теперь предстояло стать их проводником и учителем. Им нужно было время, чтобы восстановить силы.
Я всегда считал, что Симонопио принадлежит мне: он мой брат, мой друг, мой учитель… Но еще до того, как стать моим, он был их братом, их сыном. Симонопио принадлежал пчелам, пчелы принадлежали Симонопио. Так было с самого начала. Это был первое, что он узнал в своей жизни. Они все ему рассказали, впервые прожужжав на ухо на рассвете самого первого дня, когда, укрыв младенца теплом своих крылышек, привели его в жизнь. Они напомнили про это Симонопио в первую ночь, проведенную под холодным опустевшим потолком.
Сомнений не было: в Монтеррее Симонопио ждала медленная смерть. Возможно, ради меня – ради того, чтобы избавить меня от боли разлуки, – он решился бы на неполноценную жизнь и неминуемую преждевременную гибель. Он бы смирился с ограничениями, наложенными на нас, глухих и слепых, пятью органами чувств. Но он знал, что немногочисленные пчелы, оставшиеся в улье, те самые пчелы, которые видели, как он родился, которые защищали его и вели за собой всю его жизнь, его самая первая семья, сейчас нуждались в нем больше, чем я. Он принадлежал пчелам, а пчелы принадлежали ему. И все они принадлежали земле, той самой, которую засадили апельсиновыми деревьями после многих лет ожидания и странствий по горам. Невозможно было нарушить их уговор. Ни одна сторона этого треугольника не смогла бы выжить без другой. Если бы он ушел, то бы умер от собственной никчемности. Без него погибли бы пчелы, а без пчел – земля и деревья, за которые они так боролись. Мир не вращался вокруг меня одного.
В последующие годы земля Линареса давала очень скудные урожаи апельсинов – и это при отсутствии вредителей и заморозков. Хозяева, привыкшие к изобилию, растерянно пересчитывали собранные апельсины, но результат был все тем же: в ящиках оставалось много места, которое нечем было заполнить.
Никто из них не вспомнил о пчелах. Никто не потрудился их сосчитать. Кроме Симонопио.
109
Наконец-то я здесь. И хоть я грубый, упрямый и невежественный эгоист, но я продолжаю говорить с тобой, зная, что все эти годы он спокойно дожидался меня. И ждет сейчас по ту сторону холма, куда ведет тропинка Рехи.
110
Он знает, что я приехал, но он терпелив: он ждал так долго, что не против подождать еще. В его распоряжении все время этого мира. Няня Реха покачивается рядом с ним в кресле-качалке в том самом мире, который некогда с радостью встретил их под мостом, где оба провели свои первые часы и увидели первый свет. В этом мире, где время не движется, они припасли местечко и для меня.
Я хочу к ним, но боюсь. Меня пугает, что они увидят, каким я стал, – что я старик. Боюсь, Симонопио будет ждать, что я снова стану карабкаться по апельсиновым деревьям, ловить жаб, щелкать зубами орехи и дам приют потомкам блох, вшей и клещей, которые обитали на наших телах много десятилетий назад. Но я давно разучился быть ребенком.
