– Пойду за машиной, – говорит он.
– Не надо. Мы в десяти минутах ходьбы.
26
Вестерн
На углу блестит неоновая вывеска. Слово ТАТУ, написанное огромными оранжевыми буквами. Ледибаг решила не закрывать салон, раз уж сеньора, отправившая письмо, доктор какая-то, попросила дождаться ее коллег из полиции. А в этот час в салон заваливаются в основном лишь ТПТ и просят иероглифы. Вот, например, сейчас перед ней лежит дряблый белокурый голландец за сорок – он заказал вытатуировать ему слово крепость на шее. И в это время приходят полицейские.
Ледибаг выглядывает из-за ширмы.
– Присаживайтесь, – говорит она им, указывая иголкой на стулья. – Я почти закончила.
Вскоре из-за ширмы появляется голландец, воняющий антисептиком, а за ним и Ледибаг. На ней черные джинсы и топ – в готическом стиле. У голландца красная шея, а под ухом красуются два свеженьких иероглифа. Девушка достает из-под прилавка пластырь (татуировка очень маленькая, незачем тратить целую повязку) и наклеивает его голландцу на покрасневший участок кожи.
– А почему клещ? – спрашивает Антония, показывая на татуировку.
Голландец вопросительно смотрит на Ледибаг.
– Что она сказала? – спрашивает он по-английски.
– Она сказала, что вы очень сильный, – отвечает девушка, универсальным жестом показывая бицепс.
– Ха-ха. Клешч, сильный, – с довольным видом повторяет голландец. Он достает пятьдесят евро за татуировку и оставляет пять евро чаевых.
Расплатившись, он уходит. Как только затихает звон дверного колокольчика, Ледибаг поворачивается к Антонии.
– Вы мне чуть бизнес не порушили.
Антония в ответ улыбается – впервые за день. А глядя на нее, улыбается и Джон.
– Надеюсь, в ближайшие дни он не пойдет в китайский ресторан, – говорит Антония, показывая на дверь, через которую только что вышел голландец.
– Из-за этого не стоит беспокоиться. Китайцам нравится видеть лаоваев
[43] с вытатуированными смешными словами. Они никогда не раскроют секрет. Я Ледибаг, – говорит она, протягивая руку, усыпанную кольцами. Джон и Антония представляются в ответ. – Подождите секундочку…
Она переворачивает табличку на двери (теперь надпись ОТКРЫТО повернута внутрь, как бы странно это не выглядело) и закрывает дверь на защелку.
– Ты и по-китайски говоришь? – шепчет Джон.
– Скорее, читаю, чем говорю, – скромно отвечает Антония.
Ледибаг вновь поворачивается к ним.
– Вы очень быстро пришли.
– Мы были совсем рядом, – говорит Джон. – Вы сказали нашей коллеге, что у вас есть информация относительно интересующей нас татуировки, это так?
– Так. Подождите секунду.
Она отправляется в подсобку за занавеску из бусин и возвращается с толстой черной папкой на кольцах. На корешке наклеен кусок желтого скотча с цифрами: 1997–1998.
Ледибаг кладет папку на стол и открывает. Внутри оказываются прозрачные файлы с фотографиями Polaroid в тонких картонных рамках.
– Где-то здесь, – говорит она, листая с конца.
Отлистав примерно три четверти, она переворачивает папку. На странице только одна фотография.
Четыре правые руки, озаренные фотовспышкой. Лица моделей расплываются в полумраке. На всех четырех руках одинаковые татуировки. Руки сильные, жилистые, а вокруг татуировок – багровая кожа с кровяными точками.
Рисунок весьма изящный, выполнен скорее в мультяшном, чем в реалистичном стиле. Острозубая крыса прикрывается щитом. На щите готическим шрифтом написано что-то нечитаемое. Фотография плохого качества, и буквы едва видны.
Пульс Джона бешено ускоряется, и инспектор пытается успокоиться. Возможно, один из этих мужчин – Эсекиэль. Возможно, одна из этих рук убила Альваро Труэбу, похитила Карлу Ортис и стреляла в них с Антонией из «Порше Кайен».
– Нам нужны чеки. Бухгалтерские счета. Что-нибудь. Нам необходимо установить личности этих людей, сеньорита, – говорит Джон.
– Не сеньорита, а сеньора, инспектор. Обойдемся без сексизма. И боюсь, с этим я не смогу вам помочь. С той поры у нас ничего не осталось. Я в те годы еще и на свет не родилась, а мой отец всегда ужасно вел дела.
Чертовы миллениалы, думает Джон. Попробовал бы кто к моей маме обратиться «сеньора», а ей уже семьдесят…
– Эти татуировки делал ваш отец? – спрашивает Антония.
– Да. Он в то время только начинал, но уже неплохо справлялся.
– Нам бы хотелось с ним поговорить.
Ледибаг вздыхает с некоторой готической развязностью. Она представляет себя Миной Харкер в исполнении Вайноны Райдер
[44], но в реальности ее вздох больше напоминает звук сдувающейся подушки, на которую кто-то сел.
– Поверьте, и мне тоже. Пойдемте.
Они проходят за занавеску из бусин, и Ледибаг ведет их по коридору до подсобного помещения, пропахшего пóтом и нафталином. Там сидит бледный скрюченный мужчина. В инвалидной коляске. Перед ним тридцатидюймовый телевизор. На экране идет вестерн. Свет исходит только от экрана, и перестрелка у корраля О-Кей
[45] периодически озаряет его лицо.
– Папа. К тебе пришли.
Мужчина в коляске не отводит взгляда от экрана, на котором Кирк Дуглас объясняет Берту Ланкастеру, что он не ходит на свадьбы, только на похороны.
– Папа, – повторяет Ледибаг. Она наклоняется к нему и ласково гладит его по левой руке.
И мужчина в ответ сжимает руку дочери.
– Это все, что он сейчас может, – поясняет Ледибаг. – Полтора года назад с ним случился инсульт, и с тех пор он потихоньку приходит в себя. Очень потихоньку.
Антония и Джон не могут скрыть разочарование. Ну как же так: они, возможно, наконец-то вышли на след Эсекиэля, а тот, кто мог бы им помочь двинуться по этому следу, находится практически в вегетативном состоянии.
Какое же у Бога жестокое чувство юмора, думает Джон.
– Можно попробовать задать ему вопрос? – спрашивает Антония.
Ледибаг думает, покусывая выкрашенные черной помадой губы. При этом сережка в носу возмущенно мотается из стороны в сторону.
– Думаю, терять все равно нечего. Но лучше попробуйте задавать ему вопросы через меня.
