— А записку вернул?
— Дык вернул, а как же… — ответил Мошков дрогнувшим голосом. — Мне, как говорится, чужое добро без надобности.
Глазки дворника нервно забегали, он стал шумно выпускать через губы воздух, затеяв исполнение какого-то марша.
Неожиданно Жарков с силой ударил его в грудь предплечьем правой руки, прижав к стене. Локтевая кость уперлась в подбородок, придавив горло. Перепуганный старший дворник засипел и принялся глотать ртом воздух. Глаза его сделались похожи на глаза выхваченного из воды карпа.
— Что вы, что вы, ваше благородие… — невнятно забормотал он, стараясь отодрать железную руку от своего горла.
— Куда записку дел, шельма? — не размыкая челюстей, спросил Петр Павлович.
— Вспомнил, вспомнил! — прохрипел Мошков. — Заходил один… Да пустите же, ваше благородие…
Жарков отнял руку. Мужичонка обхватил горло и закашлял.
— Ну? — поторопил криминалист.
— Один был, интересовался Лундышевым… Дык я и сказал про записку.
— Сколько взял за нее?
— Как можно, ваше благородие… — начал было изображать праведность Мошков, но после тычка кротко признался: — Целковый…
Потупив взор, он всем своим видом демонстрировал глубокое раскаяние.
— Каков из себя был?
Мошков устремил на криминалиста взгляд, полный страха.
— Глаза наподобие холодца, — тихо сказал он, — совсем без цвета… мутные.
Глава 30
Примирение
Обстановка в участке напоминала минуты отдыха после вражеской атаки. Раскуроченные стены походили на результат пушечного обстрела. Всюду лежала пыль, куски отбитой штукатурки. Артельщики таскали со двора подвезенные на подводе ящики с какими-то материалами и складывали их за диваном.
Волна расправ над инородцами, кажется, схлынула. Пострадавших заметно поубавилось, но все же лавки оставались полны.
— Господа инородцы, можно не галдеть? — распорядился Облаухов, продолжая заносить в книгу диковинные имена. — Я вашего языка все равно не понимаю.
Требующие защиты обыватели на мгновение замолкли, но тут же продолжили гудеть, подобно пчелам в улье.
Вернувшись из редакции, Илья Алексеевич задержался в приемном зале, глядя на посетителей.
— Константин Эдуардович, у вас тут турки есть? — справился он.
— Полная кунсткамера, — с готовностью отозвался чиновник, радуясь возможности отвлечься от рутины. — Извольте видеть, — он принялся листать амбарную книгу, в которую заносил данные пострадавших, — кумык, кабардинец, два татарина есть, купец персиянский — у него Оскар Вильгельмович показания принимают, четыре башкира, грек, армянин вот — кофейню ему разбили… Имеется также черкес… лезгин… балкарец… Выбирайте, кого душа желает.
— Мне турок нужен, — повторил сыщик.
Облаухов полистал книгу.
— Тан-ри-вер-ди Колпакчи! — объявил подобно заправскому шпрехшталмейстеру
[64] Константин Эдуардович.
С лавки поднялся смуглый господин с оцарапанным лицом.
— Прошу! — представил несчастного Облаухов. — Избит неизвестными на Сенной.
— Вы говорите по-русски? — спросил Ардов.
Тот кивнул. Илья Алексеевич протянул ему фотокарточку со страницей из турецкой записной книжки, которую раздобыл в Сестрорецке.
— Можете перевести?
Турок извлек из футлярчика пенсне, оснастил ими переносицу и поднес к глазам паспарту с наклеенной карточкой.
— Здесь какие-то адреса, — поднял он глаза. — Дубковское шоссе в Сестрорецке, Посольская улица в Туле, Плотинная — в Ижевске, — зачитал он, сильно коверкая слова.
Перечисленные места ничего не сказали сыщику. Он поблагодарил турецкого господина и проследовал в прозекторскую.
— Вы оказались правы, Илья Алексеевич, — встретил его Жарков. — Лундышева не виновата. Мои подозрения на ее счет были не обоснованны, в чем каюсь и приношу извинения.
Бог весть отчего, но у Ардова брызнули слезы из глаз. Он поторопился к окну, где принялся трясти ручку, желая отворить форточку — чтобы не выдать непрошеного сентиментального чувства.
— Петр Павлович, я вас очень прошу, — сказал он, — не врите мне больше, как давеча с этим портфелем. Если уж между нами доверия не будет, я и вовсе жить не смогу.
Жарков дал клятву. Илья Алексеевич развернулся и, повинуясь порыву души, заключил криминалиста в объятия, отчего у последнего также увлажнились глаза и он, отстранившись, принялся шумно сморкаться в платок.
Илья Алексеевич коротко изложил установленную цепочку событий, приведших к смерти Чептокральского.
— Таким образом, Демьян Зверев, известный нам как Одноухий, сопроводил Лундышева до квартиры, а сам взобрался на крышу дровяного сарая, откуда сумел лично убедиться, что план исполнился точно в том виде, в каком был разработан.
— Стало быть, третий все-таки был, — грустно усмехнулся Жарков, признавая, что его вчерашние гипотезы в том виде, в каком он их излагал, рассыпались в прах.
— Именно такой взгляд объясняет нам и бочку, подставленную самим Зверевым под стену сарая, и клочок поддевки на гвозде, и свидетельство очевидца.
Илья Алексеевич принялся расхаживать между секционными столами, продолжая размышлять вслух.
— А что до Чептокральского, то он действительно оказался случайной пешкой в чужой игре, беспощадно отданной на растерзание. Слишком серьезные интересы оказались замешаны вокруг Сестрорецкого взрыва, и как только возникла малейшая угроза разоблачения «турецкого мотива», репортера решили устранить под видом расправы ревнивого мужа.
Илья Алексеевич вынул газетный клочок, положил на стол и уставился на него.
— Даже после смерти он сумел сослужить нам службу! — с какой-то восторженностью продолжил сыщик. — Ведь если бы супруга Мосина не обронила, что репортер «очень возбудился», узнав точное время взрыва, я бы никогда не догадался!.. Я полагал, что значение имеют рекламные объявления, которые почему-то заинтересовали Чептокральского и могут иметь отношение к делу.
— Однако же в полицию ваш Чептокральский не пошел! — не выдержал Жарков. — Наверняка желал продать свое знание подороже, обернув в очередной скандальчик! — Криминалист никак не разделял попыток Ильи Алекесеевича представить беспринципного борзописца едва ли не героем, павшим в борьбе за благополучие Отечества.
Упомянув рекламные объявления, Ардов замер. Его носа внезапно коснулся мягкий аромат тлеющей смолы ливанского кедра. Голос Петра Павловича отступил куда-то вдаль и сделался едва различимым. Перед глазами встала барышня, которая оберегала Илью Алексеевича во время вечерней службы у Спаса-на-Сенной.
