Утром Зигу погладил меня по лицу при Ирке, Тушке и Эле, взял в руки мое лицо и назвал меня Ренуся. Я подумала, что он это сделал нарочно, чтобы меня сбить с толку. Короче говоря, все вроде идет хорошо. Он взял меня под руку и сказал: «Почему ты не хочешь быть президентом? Я так старался, чтобы ты вошла в правление!» Потом он сел со мной, снял у меня с головы капюшон, и мы все время болтали. Потом Крела нападала на меня по разным поводам, но в основном потому, что я разговаривала во время собрания. Зигу меня успокаивал, говорил, что Крела и ему выговорила. А когда Крела сказала: «Посмотрим, кто мог бы быть убийцей мужа в “Лилиях”
[47]?», он сказал: «Ренуся (черт побери эту «Ренусю»!), ты в убийцы мужа не годишься». И: «Хочу быть сыном Рении», и то да сё, и я подумала, что он меня дразнит, а это меня нервирует.
Он меня не подождал, не попрощался – как будто хотел, чтобы я пошла за ним. Но вообще-то в чем проблема? В конце концов, он вел себя мило. А если хотел надо мной посмеяться? Господи, Ты знаешь, как это было бы обидно! Он просто смотрел и смотрел, а я от этого впадаю в ступор.
5 февраля 1941 г., среда
Мне так грустно! Мне так плохо. Я влюблена, а предмет моей любви насмехается надо мной. Я даже плакала. Такой удар. И так хорошо рассчитан. Я обиделась. Слышала, как Зигу сказал Мацеку: «Рена на меня злится». Он мне это сказал в школе, я подтвердила. Злится, это так?! Я не злюсь, я очень, очень расстроена и обеспокоена. Он сказал мне эту гадость: «Смотри, как она ставит ногу, совсем как Нора». Когда он сказал «Ренуся», я инстинктивно обернулась, мгновенно. И тогда он сказал, что я злюсь. Я слышала, как он специально сказал, что Ирка хорошенькая. Я все это слышала и плакала без слез, просто я чувствую эти слезы внутри себя, как они меня душат, переполняют мое сердце. Мама! Мне было так плохо, очень плохо! Но любовь сильнее всего, и, когда я загрустила, Зигу рассмеялся и сказал: «Рена, в чем дело?» И, стараясь сделать обиженное лицо, я рассмеялась. Если он действительно надо мной таким образом издевается, специально так говорит, тогда…
Нарисую два сердца,
Пронзенных
Черной
Стрелой любви.
Одно из них – искреннее
И быстрое – это мое,
Другое – будто бы замерло,
Но я его напою —
Жизнью,
Как молодым вином.
Я подарю ему радостные слова,
Прикосновения, взгляды, прочие пустяки —
Глупые, но бесценные.
Несбывшиеся мои мечты —
Звонкие ручейки, бегущие по камням.
И будет оно сиять, как солнечный свет,
И будет алым оно, точно июньский мак.
И если одно из них скажет: «Наверное, нет»,
Другое ответит: «Да. И я знаю, как».
Тротуары, звезды и фонари —
Всё плывет предо мной,
Пока я гуляю по городу
В объятьях лунного света,
Пока я брожу, оглядываясь,
Рассматриваю темноту —
Не вырос ли где крохотный
Хрупкий росток любви?
Не волнуйся ты так!
Да, точно! Не все потеряно.
«Что же ты плачешь, глупая?
Все идет, как идет!»
А если так хочется – то поплачь:
Может устанешь от слез,
Может, забудешь, заснешь.
Цепляюсь
за провода,
За колокольный звон,
Взбираюсь на купола церквей,
Тянусь я за молнией,
Комету хватаю за хвост,
Внутри меня – сила.
Неостановима
Она.
О, как я люблю!
И мысли странные во мне —
Запутывают и пугают,
И водят по ночным дорогам
И по туманным переулкам,
Журчат, как талая вода.
Созрели ягоды и красным,
И сладким соком опьяняют.
И на губах слова застыли —
Вот-вот сорвутся и взлетят.
Но нет. Не могут. Обеззвучены.
И обескрылены. Никто не слышит.
Ни слез, ни жалоб – только мыслей
Бежит поток – повсюду брызги.
Лесные ягоды в воде,
И слово – несказанное —
Захлебнулось.
Раз в жизни каждому позволено
На облачном велосипеде
Умчаться к недоступным звездам,
Со свистом проносясь по небу.
Раз в жизни каждому позволено
Летать над маленькой планетой,
Бежать по радуге и утром
Скатиться с розовой зари.
Раз в жизни каждому позволено
Рискнуть и скорости превысить
И посмотреть на наши звезды
С обратной – неба – стороны.
Раз в жизни каждому позволено
В любви забыться, раствориться —
Бесстрашно, радостно, отчаянно,
И – безответно.
7 февраля 1941 г., пятница
О! Намного лучше! Почти хорошо. У нас с ним был долгий разговор в красном уголке. И каким-то образом сердце мне подсказывает, что он вышел в город из-за меня (хотя, как он шел – Господи, смилуйся над ним). А мне пришлось оставить его там и идти учить польский. Такова жизнь (типа того). Но я вовсе не жалуюсь. Хотелось бы просто, чтобы расправились крылья и – ф-р-р-р…
Сегодня Мацек мне говорит: «Аурелия С., урожденная Шпигель… я бы хотел, чтобы вы двое поженились, потому что ты мне нравишься и он мне нравится». Я ему говорю: «А тебе что до этого? Ты будешь другом дома», на что Мацек говорит: «Да, и может быть, со временем тебе это надоест…» Нет, мне не может надоесть с Зигу! Он так всем нравится, что, мне кажется, я могу с ума сойти от ревности! Господи… не бросай меня, и ты, дорогая мама!
8 февраля 1941 г., суббота
Сегодня суббота 8 февраля, у меня был прекрасный день. В школе Зигу уверил меня, что будет за меня голосовать, поскольку он член жюри, и что он даст мне все возможные баллы. Потом, после матча, я его подождала, и мы пошли вместе. Вместе, ты слышишь? С нами шел еще один мальчик, но он не в счет, и в любом случае он скоро ушел.
Когда мы добрались до красного уголка, вскоре ушла одна из моих многочисленных соперниц. Мне было не сосчитать всех тех взглядов, которые он мне подарил. Но он это делает как бы скрытно, как будто не хочет, чтобы я заметила. Эх! Он замечательный парень, самый красивый в школе! Пожалуйста, Господи и Булуш, пусть все так же продолжается…
А теперь мне надо заняться делом. Мне надо написать стихотворение, посвященное Мицкевичу. Я его должна написать, а смогу ли? Будут ли мои слова достойны этого человека? Не уверена, что смогу, я сомневаюсь… но все-таки… возможно…
