На танцах,
На свадьбах, на праздниках,
Где трещат половицы,
Где шумно и радостно,
Не взывают к нему, не произносят имя
Господа, будто и нет его.
Пьют они – не остановятся,
Пьют и кричат: «Наливай!»
Думают, что для пьяного
Жизнь никогда не закончится,
И в порыве бессмертия
Затевают драку с ножом.
И льется кровь и льется
Сладкое шампанское,
И снова все кричат, и снова
Все будто бы бессмертны.
Господь не нужен им;
Нет его в шутках и смехе,
В шумных утехах,
В драке, войне,
В пьяном вине!
Но когда приходит несчастье,
Страх когда вонзается в сердце,
Падают они на колени,
Просят, чтобы Господь был рядом!
В горестях и в болезнях,
В бедности и печали,
В голодное, страшное время
Молят они: «Помоги!»
Из-за тюремных решеток,
Из чердаков и подвалов —
Бесконечные просьбы:
«Господи, не оставь!
Только ты и спасешь!
Господи, забудь и прости!»
Вот и станут они твоими рабами,
В черном хлебе,
В дожде
Над засушливым полем,
В раскаяньи и сомнении,
В слезах утешения, в последней надежде
Ты к людям придешь.
Но снова потом засияет солнце
И все вернется:
Радости и грехи,
И тогда ты исчезнешь,
И будет по-прежнему.
Вот так. Приехала Ержина. Вообще, я не думала, что меня так мало будет все интересовать. Может быть, потому что я их ненавижу. Прости меня, Господи! Зигуш очень хороший и милый, и убедительный. Пришел Мацек. Поговорим в другой раз, когда будут новости. Вы мне поможете, Булуш и Господь.
11 декабря 1941 г., четверг
Нет!.. Война, кто знает? Может быть, через два года… Но Зигуш, такой замечательный, нежный, милый и хороший, и очаровательный, что превосходит мои мечты. Сегодня мне было так хорошо. Хочется кому-нибудь рассказать о счастливых моментах, которые я переживаю среди этого несчастья. Зигуш такой, что грех не любить его так, как я его люблю… У меня в голове много стихов, но я не могу писать. Увидимся позже… Вы мне поможете, Булуш и Господь, пока не сбудутся мечты.
15 декабря 1941 г., понедельник утром
Сегодня мне хочется говорить и писать, и говорить, и говорить, и даже не знаю, с чего начать… Думаю, с того, что Нора меня не понимает. Да, она сама это знает и сказала, что я на шаг впереди. Она отстает, где я была, ну… больше года или год назад. Я бы рада найти с ней общий язык, но она… почему? Она сама себе мешает. Хотелось бы, чтобы ты могла меня полностью понять. Почему, Норуш, когда я тебе что-то говорю, я не жалуюсь, я просто говорю, а ты меня не понимаешь и превращаешь в обвинение. Но мы понимаем друг друга в других вопросах, что-то всегда остается.
Если бы ты только знал, дорогой Дневник, сколько во мне живет стихов, но я даже не знаю, смогу ли, и когда, изложить эти мысли на бумаге. И даже Нора меня больше не понимает. О, видимо, я сильно изменилась. Ну, может быть, я и правда больше не я, может быть, я – оправа души Зигмунта. Я страшно изменилась, но, в конце концов, вся моя прежняя сущность сохранилась! А жизнь, жизнь теперь – это предчувствие. Потому что, знаешь, бывают в жизни моменты без грусти или радости, без потрясений, без потоков счастья, и ты потом их не принимаешь во внимание. И пока они длятся, они погружают человека в благодатное состояние покоя и праздности.
Нет, не потому что на мне была шляпа, не знакомая Норе, вовсе нет – по какой-то другой причине, почему, почему увяла моя чувственность? Потому что ей на смену пришла монотонная ласка, почти «супружеская». Но я теперь понимаю, что она мне очень нужна, мне нужна эта мягкая, деликатная нежность так же, как взрывы эмоций. Теперь ты понимаешь, Норуш, и, возможно, это будет: «Как тебя надо превозносить, знает только тот, кто тебя потерял»
[80], но ты и я, мы похожи, так что не знаю… но, может быть, и тебе она тоже понадобится?
Я написала глупость и, возможно, ей не отправлю. А этих стихов такое количество, но я их тоже записывать не буду. Пока, дорогой Дневник, до… не знаю. Вы мне поможете, Булуш и Господь.
16 декабря 1941 г., вторник
Приближается день рождения Булчик, и вместе с ним день для написания поздравительного письма, традиционного письма. Потому что я всегда посылаю письмо и только очень, очень редко могу сказать свои пожелания лично. А сейчас, что я вообще могу ей послать? Нет, не пожелания, поздравления – нет. Булуш, что я могу тебе подарить? Весь день об этом думала. Тогда я пошлю тебе яркое, серебряное, зимнее воспоминание из того времени, когда мы не знали, что счастливы. Только я не знаю, сумею ли воспроизвести его так ярко, как это было. Нет, сейчас я вообще не могу этого сделать. Такая это болезнь, от которой я теперь страдаю.
Вы мне поможете, Булуш и Господь.
20 декабря 1941 г., суббота
К дню рождения Булчик. Помнишь?
Ржание лошадей
И сани – быстрые, как молния.
И мороз целует нас,
Встречный ветер помню я,
Помню – на щеках румянец,
И, как брызги яркие,
Снег летит из-под копыт,
Колокольчик ясно так,
Радостно звенит.
Мчимся мы, трясутся ветки,
Шишки падают на головы,
Мы сидим в санях глубоких,
В теплых шубках нам не холодно.
Робкие стоят деревья,
Головы повесили.
А мы летим, смеемся мы —
До чего ж нам весело!
Но снег следы запорошил —
Все – до единой черточки.
В ночном тумане скрылись сани
С песней колокольчика…
Ты только помни:
С наступленьем сумерек,
Как зазвонят колокола вечерние,
И день декабрьский,
Усталый, сгорбленный,
Отправится на запад,
Я приду к тебе —
Неярким светом,
Тихим праздником,
Дыханьем легким…
Я загляну в окно морозное
Холодной ночью,
Скажу тебе всего лишь слово —
И ты согреешься.
Да, тогда мы будем с ней, чтобы она не чувствовала себя такой одинокой в этой людной, грохочущей и пустой столице. Пока, дорогой Дневник, мы к ней поедем вместе…
