Я никогда не обижусь,
Если ты засмущаешься,
Если на мой вопрос
Ответишь ты:
«Это секрет».
Палец к губам приложишь,
Прядь упадет на брови,
К небу глаза поднимешь —
Столько в них темной тайны!
Может быть, и хотел бы
Ты рассказать мне, только
Это совсем не просто,
И нужно ли это мне?
Может быть, и не нужно,
Но до чего любопытно!
Только я не обижусь,
Если ты не расскажешь,
Если секрет оставишь
В сердце своем.
Так что он в растерянности. Ну, до завтра.
Вы мне поможете, Булуш и Господь.
(В субботу)
Рана не затянулась, а как она могла. Были Ирка, и Вальдек, и Зигмунт. И было хорошо. Очень хорошо. Шлю поцелуи…
Вы мне поможете, Булуш и Господь.
11 марта 1942 г., вторник
Снова он повернулся ко мне и был как раньше. И снова я его отвергла. Не могу сказать, что у меня не было соблазна. Был, но рана еще не затянулась, и мне кажется, что она никогда не затянется. Но эта злость вновь возникнет в другом месте, тогда как все связано с тем, что я хочу получить обратно другую часть портрета. Почему? Потому что теперь самые сокровенные проблемы – не сердца, а души – бесстыдно лежат на бумаге и обнажают зубы, они в чьих-то чужих руках. И дело не в том, что он, возможно, показывает это кому-то еще, сейчас или позже, когда «этого» больше нет, или с тем, что он сам читает или нет. Дело в том, что другое «я» существует, живет. Дело в том, что я распалась надвое, что я что-то изгнала, и оно теперь существует отдельно. Это не значит, что я глупая. Скорее, это значит, что я люблю этого идиота, который не отвечает мне любовью, сильно верю в мечту, которая никогда не сбудется, которая просто иллюзия. И мне так жалко себя, что хочется свернуться где-нибудь в углу и плакать. Мне так жалко тебя, глупая девочка, потому что я вижу, сколько тебе еще предстоит страданий – скоро они не кончатся
Передо мной копится столько неприятностей. Я рада, что мама приезжает. Я ей расскажу. Но боюсь, что она может меня не понять, она может сказать, чтобы я посмеялась над этим, перестала плакать, хотя я все еще чувствую любовь, я так сильно люблю. Малейшего намека достаточно, чтобы у меня заболело сердце, и это все продолжается и продолжается, пока я не расскажу Норе или тебе. Но… Ничего… Правда ли, что…
Весна – это не спасение,
И у меня настроение —
Сопротивления.
Я брошу вызов:
Дырявый зонт возьму,
Надену я галоши,
И теплый плащ и шарф!
Я стану шмыгать носом и чихать,
И так пойду по улицам,
Ругаясь на погоду:
«Как холодно! Как сыро!»
И точно встречу недовольный взгляд
На лицах радостных прохожих.
Ведь я – в галошах
Иду – осенний хмурый призрак.
Но осень в сердце у меня,
И тучи
Следом за мной летят,
И прячут солнце:
Весне со мной не по пути!
А все равно никто не слышит,
Для них – пустые разговоры
Слова мои.
Задерну шторы,
Закрою двери,
Останусь дома —
В тоске и грусти.
Весна придет – никто не пустит
Ее ко мне:
Нет места в доме моем – весне!
И печку растоплю
И сяду я – руки потирать
И снега ждать.
И будет осень в моем жилище,
И ветер будет кружить у дома,
Пока не станет все по-другому.
Пока не станет все по-другому.
Я действительно не хотела бы, чтобы было хорошо и чтобы тысячи «пар» выходили на улицы. Я эгоистка, ужасная эгоистка, но, правда, для чего? Мне это не нужно, это просто рвет мне сердце. Иногда я протестую. Хочу поднять голову (в конце концов, весна приближается) и бороться. Да, бороться со своей любовью, с ним и со своей собственной беспомощностью и собственной глупостью. Хочу все забыть и написать роман. Начну скоро, потому что чувствую, для всего нужен выход. Пока, спокойной ночи…
Вы мне поможете, Булуш и Господь.
12 марта 1942 г.
Это невозможно выразить. Совсем невозможно. Я думаю только о моих родителях, которые, даже хотя они живы, сделали меня сиротой. Почему у меня сегодня нет своего места, почему я в полной зависимости от людей, которые в любой момент могут сказать: «Убирайся! Мы не должны тебя кормить»? Это мне сегодня сказала бабушка. «Убирайся!» Почему она не сказала этого раньше? Почему она позволила мне жить с ними? Почему мои родители не послали меня куда-нибудь на службу или еще лучше, почему они не убили нас обеих, когда разошлись? А теперь я должна об этом думать. Должна думать, как уйти из этой жизни тихо, незаметно. Устраниться. Тогда всем станет лучше, родителям не придется думать, что со мной делать, у бабушки и дедушки будет полно еды для себя, им не придется заботиться о чьих-то ублюдках, а я… мне будет лучше, чем им всем. Но я знаю, что до этого не дойдет. У меня не хватит смелости. Зачем, зачем я это себе говорю, не знаю. Я только знаю, что меня держит надежда на завтра. Но если завтра… Я буду пытаться.
Пока, дорогой Дневник. Я люблю всех, но моей самой больной проблемой, моей единственной целью в жизни был дом. Я не виновата, что у меня нет дома, в этом виноваты другие, а не я, но не они из-за этого страдают, а я, только я. Так что я страдаю без вины со своей стороны. Пока.
Вы мне поможете, Булуш и Господь.
Мы сочиним стихи о жизни,
Мы пустим их по речке счастья —
И целый мир о них узнает:
В них будут юные надежды,
Восторги, просьбы, обещанья,
Прикосновения и нежность,
И губ любимых очертанья,
В них будет наше сердце биться,
В них – робость первых поцелуев,
В них – долгий аромат сирени,
В них – память о старинных песнях,
В них – свежесть горных водопадов,
И каждому они понятны.
Их каждый назовет своими.
Третий год войны. Но Рения! Какое нам дело до войны сегодня! Мы празднуем вторую годовщину нашей дружбы, как раз так, как планировали.
Ты не позволила мне закончить у тебя дома, так что приходится начать с начала. Стрелки старомодных часов передвинулись вперед только на несколько часов, а сколько изменилось за это время. Утро было замечательное, такое хорошее, какое только можно вообразить, оно было знакомым, радостным и в то же время необычным. Мы одержали победу над Иркой, нам казалось, что нас ожидает что-то лучшее, мы чувствовали, что отмечаем великий день! Давно у меня не было такого хорошего настроения… И все ушло, как только появился Зигу. Он принес с собой что-то чужое, что-то жесткое, он вверг меня в то состояние, в котором я сейчас нахожусь.
